Хол Клемент - Огненный цикл. Сборник научно-фантических рассказов

«Глупая, мечтательная девчонка!» — говорила она себе, когда ей удавалось взять себя в руки и подумать о чем-нибудь, кроме сегодняшних дел и забот. Она увидела фотографию Великой пирамиды, и величие людских трудов, печальный и дерзкий вызов всеми забытого человека ошеломили, потрясли ее, ей захотелось написать стихи о великом падении и взлете человеческом, что-нибудь вроде сэндберговского: «Люди — да!». (Она читала отрывок оттуда, и название книги преследовало ее, а позднее, узнав, что Гамильтон назвал человека зверем, она все равно твердила про себя: а все-таки люди — да!)

В самом начале весны, после каникул, на общешкольном собрании директор совершенно для нее неожиданно (она в это время перешептывалась со своим соседом Биллом Нортуэем) объявил, что преподаватели признали ее лучшей ученицей и в следующую пятницу она поедет в столицу штата Джефферсон-Сити, причем все расходы берет на себя Объединенный женский клуб.

Пятница не заставила себя ждать. И вот Бетти-Энн в Джефферсон-Сити восторженно разглядывает фрески Томаса Харта Бентона и карфагенский мрамор. Она пьет чай в резиденции губернатора и даже несколько минут беседует с глазу на глаз с женой губернатора, этакой робкой пичужкой, которая, кажется, польщена, что Бетти-Энн ее заметила и заговорила с ней.

…А потом как-то вдруг кончился учебный год, и, одолев нерешительное сопротивление Джейн, Бетти-Энн пошла работать в универмаг стандартных цен Скотта — там она почти три месяца обслуживала жителей своего города и при этом знакомилась с ними. Она узнала их всех — тут были мелочные и жадные, щедрые в пустяках, напористые, застенчивые, самоуверенные, робкие — и поняла, что люди бесконечно разнообразны и неизменно у них, пожалуй, только выражение, затаившееся в глубине глаз, и только одно о них можно сказать наверняка: все одержимы множеством стремлений, надежд, страхов, желаний.

Много она увидела такого, чего не забудешь. «Свистун» Ред, сморщенный человечек (бывший фермер, бывший подпольный торговец спиртным, бывший католический священник, перешедший в другую веру; о его темном прошлом ходило немало легенд), всегда и всюду тихонько посвистывал, не пропускал ни одних похорон, всегда плакал при этом и утирал слезы большим носовым платком. «Я ради музыки хожу», — признался он Бетти-Энн. Или Эд Барнетон вывалился из окна четвертого этажа гостиницы Дрейка, встал и пошел как ни в чем не бывало — синяка, и то не осталось. А Уильям Сейнер — каждый понедельник он брился наголо, перхоти боялся. А мисс Леонард — говорят, она до того взбеленилась, когда сестра ее вышла замуж, что с досады двадцать лет не вставала с постели. Эта чопорная старая дева с блестящими карими глазами, хихикая и подмигивая, говорила Бетти-Энн: «Заведи себе мужчину, крошка, непременно заведи мужчину!»

Да, были «Свистун» Ред, Эд Барнет, Уильям Сейнер и мисс Леонард и еще сотни других, и ей было тепло и радостно. Билл Нортуэй несколько раз приглашал ее в кино, один раз на каток и дважды в бассейн. Бывали у нее свидания и с другими мальчиками, и один из них как-то вечером с томным видом читал ей стихи человека по имени Суинберн, и не будь она так хорошо воспитана, она непременно бы рассмеялась.

В предпоследнем классе им задали написать чтонибудь самостоятельное. Первое свое сочинение она написала в совершенно новой, на ее взгляд, манере. Но, разбирая ее работу, учитель сказал, что кое-где у нее слишком усложненный стиль, а это мешает понять мысль, вот, например: «Крадущийся лунный свет, корчась, преклонял колени пред тенями, что отбрасывали газовые фонари». И Бетти-Энн с ним согласилась. Всегда при всяком новом повороте в живописи, в прозе, в беседе сталкиваешься с непониманием.

— Выгляни во двор и скажи, что ты видишь, — попросила она Билла, когда они вдвоем сидели на качелях на ее тихой веранде.

— Что ж, поглядим, — сказал он с серьезным видом, как бывало нередко, хотя она знала — он вовсе не принимает ее всерьез. — Вижу траву. Да, вот она. И лунный свет, разумеется. И тень от старого дуба, и еще асфальтовая дорожка в трещинах, и живая изгородь…

Бетти-Энн хотела объяснить, что можно видеть не только самые предметы, но и связь между ними или какую-то одну из многих связей, благодаря которым образуется особый стройный порядок вещей.

— Прежде всего существует одушевленность и неодушевленность, — сказала она. — Погляди, как они уравновешивают друг друга. Смотри, как податлива одушевленность и как жестка неодушевленность. Взгляни — трава и дуб одушевлены, а асфальтовая дорожка и тени — нет. Смотри, листья, кажется, так и впивают лунный свет, а кора дерева никак его на воспринимает.

— Гм, — промычал Билл, еще словно бы всерьез, а потом, уже не притворяясь, обернулся к ней и заразительно рассмеялся.

— Твоя хорошенькая головка полна звезд.

«Не понял», — подумала Бетти-Энн. Или, точнее, пожалуй, он услышал ее слова, понял их смысл, но не почувствовал, как чувствует она, их глубинную суть, их верность и правду. Но он не отмахнулся от нее, смеялся не холодно, а дружески, значит, все хорошо.

В последнее школьное лето Билл уехал на Восток повидаться с матерью, она была в разводе с его отцом и жила в Нью-Йорке, а когда в начале осени Бетти-Энн снова встретилась с ним, она увидела, что за эту поездку он повзрослел и поумнел, и с удовольствием поняла, что ждала его.

Начался последний школьный год, и они ходили вдвоем в кино, и бродили по тихим улицам, и пили кока-колу в аптеке Грей-Рейнолуа, и хохотали на переменах, И худое лицо Билла было красиво.

Но ему скоро предстояло идти в армию, и оттого всякий раз, как руки их соприкасались, неопределенность кружила им головы и еще теснее сближала, хотя и грозила оторвать их друг от друга.

Как хотелось Бетти-Энн, чтобы предстоящая разлука оказалась лишь страшным сном. Как хотелось, — впрочем, она понимала, что даже мечтать об этом глупо, — как-нибудь заменить его, или пусть бы он ненадолго заболел, и она сама его выходит… Но были и другие мечты — тихие, покойные, полные почти материнской нежности, и ей верилось, что, если они будут вместе изо дня в день, он непременно научится ее понимать, ведь ей это так нужно.

Но вот снова настала весна, день отъезда Билла приближался, и жизнь их становилась все мучительней, все безнадежней, и однажды вечером Бетти-Энн вдруг каким-то шестым чувством поняла, что мечты ее разбиты. Билл смотрел на нее отчужденно, сердито, а ей было больно, она всем сердцем отчаянно тянулась к нему, и потом ей надолго запомнилось, как по-детски глупо она себя вела и этим только еще дальше его отталкивала. В конце концов она, к своему стыду, расплакалась и горько и несправедливо его упрекнула: