Яна Завацкая - Ликей

— Вам не разрешают? — спросила Джейн. Алексей пожал плечами.

— Первый год — не разрешали. Хотя я прошел переквалификацию, достаточно успешно. Потом я пошел к начальнику и говорю: как-то глупо. Говорите, что я психически неустойчив, а доверяете мне возить всяких шишек… Тогда уж и на аэробус бы пустили… ну он и разрешил. А сейчас — как его левая нога захочет. В основном разрешают, но когда особые задания, вот как с вами, тогда опять на малый приходится… ну и по результатам обследований, — лицо Алексея опять затвердело, — ему ведь все результаты передают.

Джейн почувствовала совершенно неуместную, глупую жалость.

— Алексей, — сказала она, — Вы, может быть, думаете, что я о вас все знаю… Честное слово, я не стала ничего читать. То, что там в компьютер о вас внесено. Там, конечно, очень много. Но я даже смотреть не стала, только увидела дату вашего рождения — и все. Это, мне кажется, даже непорядочно как-то…

— Спасибо, — коротко сказал пилот. Джейн сжала кулаки. За что это ему?

— Можно музыку включить?

— Да, конечно, — обрадовалась Джейн. На этот раз Алексей поставил совсем другой диск.

Незнакомая музыка, и незнакомый мужской голос… удивительное исполнение, подумала Джейн — голос эстрадный, не поставленный, но насколько же артистичный, глубокий, проникновенный. Песня шла по-русски:

Мне кажется порою, что солдаты,С кровавых не пришедшие полей,Не в землю нашу полегли когда-то,А превратились в белых журавлей.

Они из той поры, с времен тех дальнихЛетят и подают нам голоса.Не оттого ль так часто и печальноМы замолкаем, глядя в небеса?

Какая-то старая песня, совсем старая, подумала Джейн.

— Какое это время? — спросила она Алексея. Тот ответил глуховато:

— Середина двадцатого века. Это Марк Бернес. Вам, наверное, ни о чем не говорит…

Летит, летит по небу клин усталый,Летит в тумане на исходе дня.И в том строю есть промежуток малый…Быть может, это место для меня.

Настанет день, и с журавлиной стаейЯ поплыву в такой же сизой мгле,Из-под небес по птичьи окликаяВсех вас, кого оставил на Земле.

— Это тоже о войне, — сказала Джейн. Алексей долго молчал, казалось, он не ответит ничего. Но потом он заговорил.

— Это было странное время… странное и толком не понятое, не осознанное. Мы просто не успели его осознать — некому было. Когда исчезли последние остатки этого времени, мы уже перестали существовать как народ и превратились в население.

Джейн подавила в себе желание возмутиться последней фразой и тихо спросила.

— Какое время вы имеете в виду?

— Так называемый советский период. Он интересен, собственно, только тем, что это был последний период величия моего народа.

— Но Алексей… советский период — это же… как вы можете им восхищаться, вы, православный человек? Коммунисты же разрушали церкви…

— Видите ли, я ничего хорошего о коммунистах и не хочу сказать. Да и не восхищаюсь я этим периодом. Это тяжелое было время, страшное… Просто в свое время меня интересовал двадцатый век, я уже рассказывал вам на кладбище. Это нужно было как-то переосмыслить, понять… а мы не успели. Согласно распространенному в то время мифу, советское время было однозначно мрачным, безбожным, кошмаром, и так это и осталось в массовом сознании. Не было создано значительных произведений, объясняющих адекватно советское время. А если кто-то их создал — значит, они не дошли до людей. Это время для нас фактически — терра инкогнита. Когда я слушаю песни того времени… вы знаете, не поэзия — поэзия мало отражает это время… и проза тоже. А именно вот песни… я пытаюсь представить тот народ, ту обстановку, что их породила — и это такая прекрасная, светлая мечта… настолько прекрасная, что мне не верится, что она существовала в действительности. Конечно, я отдаю себе отчет, что жизнь была намного сложнее, чем песни… — Алексей умолк.

Тот же певец начал новую песню. Джейн прослушала ее целиком… текст, действительно, оказался таким, что мороз бежал по коже.

Враги сожгли родную хату,Убили всю его семью.Куда теперь идти солдату,Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком гореНа перекресток двух дорог,Нашел солдат в широком полеТравой заросший бугорок.

Стоит солдат, и словно комьяЗастряли в горле у него.Он говорит: «Встречай, Прасковья,Героя-мужа своего!

Готовь для гостя угощенье,Накрой в избе широкий стол!Свой день, свой праздник возвращеньяК тебе я праздновать пришел».

Никто солдату не ответил,Никто его не повстречал.И только теплый летний ветерТраву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень поправил,Достал мешок походный свой,Бутылку горькую поставилНа серый камень гробовой.

«Не осуждай меня, Прасковья,Что я пришел к тебе такой…Хотел я выпить за здоровье,А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья-подружки,Но не сойтись вовеки нам!»И пил солдат из медной кружкиВино с печалью пополам.

Он пил солдат, слуга народа,И с болью в сердце говорил:«Я шел к тебе четыре года.Я три державы покорил!»

Хмелел солдат, слеза катилась,Слеза несбывшихся надежд…А на груди его светиласьМедаль за город Будапешт.

Джейн украдкой снова взглянула на Алексея. Он сморгнул, прозрачная слеза скатилась по щеке. Почувствовал взгляд Джейн, тряхнул головой.

— Ничего… песня трогательная.

— Да, песня потрясающая, — подтвердила Джейн, — даже жаль… Ведь Ликей объемлет всю мировую культуру, а вот эти песни остались как-то в стороне.