Юрий Алкин - Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник)

Они не знали, что он понял за мгновение до смерти. Открывшаяся ему истина была проста. Люди лишь льстят себе, считая, что не достигли цели из-за того, что им помешали обстоятельства. Это не более чем иллюзия. В любой момент твоей жизни, пока ты здоров, пока тебя не испытывают на прочность войной или природными катаклизмами, ты всегда достигаешь всего, чего можешь достичь. У тебя просто отсутствует то, что необходимо для достижения той самой цели. Не хватает таланта, умения, силы воли. Нравится тебе это или нет, осознаешь ты это или нет, но это самое необходимое у тебя просто отсутствует. Ты думаешь, что был способен на большее и лишь обстоятельства помешали тебе вознестись к вершинам. Но на самом деле то, чего ты не достигаешь, – это то, чего ты не можешь достичь.

В свое время, когда я в первый раз прочел эти страницы, ничего кроме раздражения они не вызвали. Значит, знай свое место и не высовывайся? Так, что ли? Что значит «не можешь достичь»? Захочу – и достигну. А не достиг – значит, не захотел. Захотел бы я стать знаменитым журналистом – стал бы. Может, еще и стану. Кто дал ему право судить? Тоже мне, гуру выискался.

Потом в какой-то момент пришло снисходительное пренебрежение. А, фатализм. Неумолимый рок, предназначение, что на роду написано… Замечательное самооправдание. Вот мог бы, вот хотел ведь, вот старался ведь изо всех сил, но против судьбы не попрешь. Проходили. Чушь, меланхолия.

А затем, уже после ухода Мари, пришло понимание. Несостоявшийся физик не судил. Не осуждал. Не предписывал. Не притча это была – вызов. Вызов самому себе. Напоминание о том, кто в ответе за свое прошлое. И за свое будущее. Поэтому и не вырвал он эту страницу вместе с другими, теми, что унес с собой. Писались эти строчки не для публикации, не для других. Писались они для себя – и о себе. И то, что у них появился еще один читатель, не более чем случайность.

Только вот не дают они этому случайному читателю покоя. Не дают.

Вечер прошел интереснее, чем обычно. После ужина в Секции Встреч возник Седьмой и сообщил, что в Секции Поэзии Четвертый и Шестая устроили публичное буриме. Из его рассказа выходило, что оба они в ударе и пропустить такое зрелище никак нельзя. Общество тут же переместилось в Секцию Поэзии – слушать изящные экспромты.

Сложно было сказать, сочиняют ли они сами или у их невидимых попечителей вдруг проснулся поэтический дар, но строфы были веселыми, хотя и не всегда качественными. Тут было и обычное буриме с заранее определенными рифмами, и более рискованная, непонятно как допущенная начальством разновидность «строчка за строчкой».

– Соперник рифму не нашел, – нападала Шестая.

– Но тут Двенадцатый пришел, – бойко парировал Четвертый, простирая руку в сторону Двенадцатого, который на самом деле показался в этот момент из прохода. Бессмертная публика веселилась.

Возвращался я обратно с группой восторженных слушателей. Общественное мнение склонялось к тому что такие конкурсы надо устраивать почаще. Все-таки поэзия хорошо развлекает и при этом настраивает на высокий лад. Как и вся литература в целом.

– И вообще, – сказал Адам, поглядывая в мою сторону, – у нас давно не было новых книг.

– Действительно, – немедленно оживилась Восьмая, – что же ты, Пятый? Давно пора.

– А я и пишу, – покивал я, думая, что на Восьмую она похожа, а вот на Мари – ни капельки. Хотя, если вдуматься, звучит такое утверждение очень странно.

– Да он просто ленится, – сказала Восьмая.

– Вовсе я не ленюсь, – запротестовал я. – Пишу каждый день. Только вчера немного застрял с сюжетом. Надо там подумать над одним моментом.

– Ты уж подумай, – попросил Адам, – мы ждем.

– Ждем, ждем, – подтвердил Третий.

– А вот прямо сейчас и подумаю, – решительно сказал я.

Мы как раз проходили мимо очередной Комнаты Размышлений. Той самой, через которую Двенадцатый посылал передачи наружу. Красной таблички «Не мешать» на двери не было, и приступ вдохновения напрашивался сам собой.

– Прямо сейчас, – повторил я и, отстав от собеседников, распахнул дверь в тамбур. И остолбенел.

Комнаты Размышлений были всегда пусты. Словно идеальные гостиничные номера, они в любой момент были готовы к новым посетителям. Стол, стул, бумага и карандаши на тумбочке в углу. И ничего больше. А тут прямо посреди стола красовалась шахматная доска с неоконченной партией. Справа от нее лежали два листа с какими-то пометками. С другой стороны, аккуратно расставленные в два ряда, возвышались сбитые фигуры.

– Ты сюда? – раздался сзади голос Двенадцатого.

Я повернулся. Шахматист проскользнул мимо меня в комнату и, подойдя к столу, несколько мгновений смотрел на доску.

– А-а, ерунда, – пробормотал он наконец и одним движением сгреб фигуры. – Сюда обычно, кроме меня, никто не ходит, вот я и стал иногда оставлять здесь доску. Мне эта комната больше всех нравится. Цвет тут, знаешь, такой приятный. Раньше здесь появлялся Каин, но он уже давно это место разлюбил, – бодро рассказывал он, с грохотом бросая фигуры в ящик.

Я смотрел на него, остолбенев.

– Все, комната твоя, – сказал он, с треском захлопывая доску. – В следующий раз буду аккуратней.

Я автоматически улыбнулся ему. Потом закрыл дверь и присел на стул. Вот так, со случайности все началось, случайностью и закончится. Надо же – выставил человека из Комнаты Размышлений. Мыслитель. Вот и размышляй. Обычных детей приучают с детства: есть надо в одном помещении, играть в другом, мыться – в третьем. А как должен вести себя мальчик, которого научили, что и для размышлений существуют специальные комнаты? Правильно – удаляться в них, чтобы поразмышлять. Или чтобы без помех сразиться в шахматы с самым сильным в мире противником. С самим собой.

А как же эпизод с Тесье? Этот четко исполненный приказ «поменьше эмоций»? Это не могло быть совпадением.

Ведь их беседа действительно стала спокойнее. Уж это никак нельзя объяснить. Двенадцатый обязан был услышать команду. А раз так, не мог он быть Зрителем…

Но комната действительно каким-то магическим образом помогала размышлять. Или теперь мне не мешала предвзятость, с которой я раньше подходил к этому вопросу? С каким-то безразличием я вспомнил, как несколько дней назад Николь шепнула мне за обедом: «Новый Двадцатый немного волнуется. Не говори с ним так быстро. Дай ему возможность обдумывать слова». Думай, мыслитель, размышляй… Чтобы изменить темп беседы, достаточно отдать указание одному человеку. Одному, а не двум! Я видел своими глазами, как Вторая и Двенадцатый стали говорить спокойнее, но ведь этого можно было добиться только с помощью Второй. А она уже мягко перевела разговор в другое русло. И именно поэтому Тесье так встревожился. Это не два актера обсуждали картину. Актер там был всего один. Вернее, одна.