Евгений Лукин - Сокрушитель

Поставил колпачок на пол, отступил. Зверьки, возликовав, кинулись к добыче, но вовремя учуяли сивушные масла и шарахнулись, вздыбив пушистую седую шерстку. Воздух взорвался гневным чириканьем. Леша Баптист, весьма довольный собой, назидательно воздел толстый указательный палец и оглянулся на Ромку.

— Во, — сказал он. — Понял? И сразу все ясно. А ты: разумные, разумные!

С этими словами Леша снова приблизился к пиалушке, поднял ее и торжественно осушил.

— А они кто? — спросил Ромка, указав глазами на возмущенных зверьков.

Леша закусывал — высасывал сиреневую капсулу и, стало быть, ответить не мог. Ответила Лика:

— А это, Рома, такие существа, — весьма мелодично вымолвила она, — что вот если станешь вроде Лешеньки, то с кем-нибудь из них обязательно поменяешься душами. Будешь в шерсти ходить и тюбики выпрашивать.

Леша Баптист чуть не проглотил капсулу. Вскочил и швырнул полупустую оболочку об пол.

— Ты знаешь что? — плаксиво закричал он. — Ты много-то на себя не бери! Ишь! Лучше всех она! Девочку, понимаешь, из себя строит! Ремешок этот кто тебе сплел?!

Беседа на глазах перерастала в ссору. Хмель — словно отшибло. Как здесь надлежит поступать в подобных случаях, Ромка не знал и поэтому растерянно оглянулся на Лику. Серые глаза девушки нежно сияли. Чуть ли не с любовью смотрела она на Лешу Баптиста.

— Рома, — все так же мелодично проговорила Лика и встала. — У тебя молоток твой рядом?

— Тут, — растерянно отозвался Ромка, нашаривая инструмент.

— А вот посмей только! — заорал Леша, стискивая кулаки. — Лика, стерва! Я тебе за мою завалинку не знаю что сделаю!

Ромка понял уже что к чему, тревога сгинула, и он вновь почувствовал себя пьяным и бесшабашным.

— За стерву ответишь, — сообщил он, поднимаясь и поигрывая зеркальной своей кувалдочкой. Лешу мигом прошиб цыганский пот.

— Ром! Ром, ты чего? Ты… Не надо, Ром! Ну прошу тебя…

Ромка попятился. У Леши, здорового мужика, тряслись губы, глаза жалобно выкатывались, мощные ручищи лапали мутный целлофан на выпуклой груди. Зрелище жалкое и, честно говоря, страшноватое.

«Ну я крутой, в натуре…» — выпрыгнула мысль.

— Ром, ну вот этими вот руками! — Чуть не плача, Леша растопырил пятерни и потряс. — Веришь? От самого угла ломом кантовал…

— Извинись, — надменно обронил Ромка. Леша весь скривился, как после хорошей стопки, покряхтел, потоптался и наконец повернулся к Лике.

— Ли-ик, — начал он. — Ну сорвалось, ну… Ну не буду больше…

При этом он смотрел ей не в глаза, а исключительно на хитрого плетения поясок. Уловив направление взгляда, Лика прищурилась и взялась за пряжку, словно собираясь сорвать поясок к лешему. Однако вовремя сообразила, что сверкающий ее балахончик весьма откровенно при этом распахнется, — и передумала.

Бог его знает, как бы дальше сложилась судьба завалинки, но тут на том самом месте, где недавно выпали прямо из воздуха два пушистых зверька, возникла веселая круглолицая баба лет сорока. Тоже в простынке,

— А вот и Маша Однорукая! — шумно возрадовался Леша в надежде, что драгоценная глыба теперь, может быть, и уцелеет. — Давай к нам, Маш!

Лика, весьма недовольная таким поворотом событий, вновь опустилась на завалинку, приняв одну из своих изящных и рискованных поз.

Ромка в недоумении оглядел пришелицу. До двух он вообще-то считать умел…

— А-а… — догадался он наконец. — Однорукая — это фамилия?

Лика досадливо повела бровью и промолчала.

— Да нет! — вскричал Леша. — Однорукая — это однорукая… Маш, а, Маш! Глянь, какого к нам орла занесло! Все на раз крушит! Сам видел!

Веселая круглолицая Маша уперла кулаки в бедра и в изумлении оглядела Ромку.

— Я-то думала, там амбал какой, — сказала она. — Чего ж ты такой жижгольто? Не кормили, что ли, дома?

А стриженый чего? Дезертир, наверно? Ну давай знакомиться… Что ты Ромка, я уж знаю. А я — теть-Маша. Штаны плету — только так!

— Из материала заказчика, — назидательно примолвил Леша, разливая водку в два колпачка,

— А то как же! — подхватила Маша, плюхаясь на завалинку рядом с Лешей. — Стану я тебе сама кабели раздирать! Тащи провода, ставь водку — такие штаны сплету! Шабашка-люкс, а не штаны! — Не глядя, махнула колпачок и подставила снова. — А я, ты понимаешь, — продолжала она, обращаясь ко всем сразу, — иду от Пузырька веселая, песенки пою. Глядь! А навстречу надзорка. Я — назад. А там еще одна. Я — к скоку, а первая мне уж дорогу пересекла… И-эх, плакали мои тюбики!

Маша Однорукая махнула второй колпачок подряд и потянулась к закуске. Закусив, погрозила Ромке пальцем.

— Только ты смотри, я с тебя много возьму, не то что вон с него, с охломона! Такую ему, дураку, спецовку сплела — загляденье! А он ее у Пузырька оставил, ничего себе?.. Так что запомни: от меня так просто не отделаешься. Мне тут про тебя такого понарассказали! Щелкнет, говорят, ногтем по камушку — тот вдребезги!

— Живая… Теплая… — С мечтательной и в то же время диковатой улыбкой Леша качнулся и сграбастал Машу за плечи.

— Отстань! Баптист! — Она локтем сбросила его руку.

Лика наблюдала за происходящим, досадливо поигрывая какой-то безделушкой на шнурочке. Особо неприязненные взгляды она бросала на толстую и как бы лепную Машину косу цвета спелой пшеницы. У самой Лики, следует признать, волосы были весьма заурядные: не русые, не каштановые — так, не поймешь. Темненькие, в общем…

— А баптисты — это кто? — удалось наконец вставить словцо и Ромке.

— А это которые баб тискают! — Маша Однорукая расхохоталась.

Леша ухмыльнулся, приосанился.

— Ты вот, Ром, еще молодой, — объяснил он. — Ты еще жизни не видел. Так ты запомни: все зло в этой жизни — от баб. Думаешь, от кого я сюда сбежал-то, а? Не от них, что ли?

— От алиментов ты сбежал, черт пузатый! — бросила Маша, уже сама разливая водку по колпачкам. Лика встала.

— Ладно. Пейте, гуляйте… — холодно молвила она. — Рома, тебе в какую сторону? Или ты остаешься?

— Я… — растерянно сказал он и тоже встал. Сердчишко колотилось немилосердно. — Нет, я… Да все равно, в какую!

— Бесподобно! — язвительно изгибая губы, говорила Лика. — Просто бесподобно! И они еще смеют в чем-то обвинять хозяев!

Ромка озадаченно хмыкнул. О хозяевах за весь вечер не было сказано ни единого слова. Видимо, Лика имела в виду какие-то другие, более давние разговоры.

Минуя одинокие причудливые валуны, они шли вдвоем меж бледных громад по слегка искрящемуся и заметно потемневшему покрытию. Овальные пятна скоков были на нем уже едва различимы. Потом вдруг скоки просветлели — надо полагать, наступил вечер. Ромке это очень напомнило город — тот момент, когда включаются фонари. Основания опор, казалось, были изваяны из мерцающего льда. Если — не приглядываться, вполне можно было вообразить, что идешь по ночным асфальтам, мимо пустых стеклянных аптек и магазинов, наполненных неярким холодноватым светом.