Александр Плонский - Прощание с веком

Послесловие к главе. Написанное относится к 1989 году. Сейчас год 2002-й. Почти по Дюма: "Десять (нет, тринадцать - чертова дюжина!) лет спустя". Что и как изменилось за эти годы - судите сами.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

МЕЧ ПЛАШМЯ

- "Любовь в лесу" читал? - Да. Это про то, как они ложатся спать и кладут между собой обнаженный меч?.. Не понимаю, какой им был толк от того меча? Ведь его все время надо держать лезвием вверх, потому что если меч положить плашмя, то через него можно перекатиться, и тогда он ничему не помешает. - Это символ, - сказал Билл. - Наверно, - сказал Ник. - Только здравого смысла в этом ни на грош.

Эрнест Хемингуэй (1899-1961)

Люди взрослеет неодинаково: у одних это получается быстрее, у других медленнее. Я взрослел медленно. Война оборвала детство, но не сделала меня взрослым. Иногда мне кажется, что по-настоящему я не стал им до сих пор. Промежуточные состояния всегда неустойчивы. Переход от детства к взрослости, особенно если он затянулся, чреват безрассудством. Не миновал его и я. У меня в руках чудом сохранившаяся маленькая книжечка, когда-то голубая, а сейчас грязно-серая. На ней надпись серебром "Удостоверение Инструктора Парашютного Спорта 2-й категории". С выцветшего фото смотрит губастый паренек весьма хмурого вида. Это я. Само по себе увлечение парашютизмом или альпинизмом, автомобильными гонками, - отнюдь не признак безрассудства. Со словом "парашют" у меня связаны светлые воспоминания. Под его сенью я познакомился с прекрасными людьми. Бывшая балерина Ольга Сущинская, сохранившая в полете пластическую выразительность танца, стала моей первой учительницей. Но, пожалуй, самая добрая память - о Вале Борц. Это про нее писал в "Молодой гвардии" Адесандр Александрович Фадеев: "... Рано сформировавшаяся девушка, с покрытыми золотистым пушком сильно загорелыми руками и ногами, в которых было еще что-то детское, с глазами темно-серыми, в темных ресницах, независимыми и холодноватыми по выражению, с светло-русыми, золотистыми косами и полными яркими губами самолюбивой складки..." Именно такой была Валя Борц, когда мы познакомились, а затем подружились: сразу же после освобождения Краснодона ее приняли на подготовительное отделение Московского авиационного института. "Она была начитанной девушкой, - читаю у Фадеева, - хорошо играла на пианино, по своему развитию она выделялась среди подруг и сама знала это и привыкла к поклонению сверстников-юношей ... Она... хотела быть летчицей... Летчицей Валя так и не стала, а в парашютную школу записалась, прыгала с азартом и удовольствием. С нами была проста и открыта, пользовалась симпатией - не только благодаря "молодогвардейскому" прошлому. А в студенческой группе держалась замкнуто и немного надменно с независимым холодноватым выражением лица, которое так верно подметил у нее Фадеев. Грустно и немного забавно вспоминать: идем по Москве, а мальчишки то и дело спрашивают ее, семнадцатилетнюю: - Тетенька, а тетенька, это какая у вас медаль, неужели "Партизану отечественной войны"? Да еще первой степени! Разбирались тогда мальчишки в наградах... Ну, а орден Красной звезды на Валиной груди потрясающе действовал не только на мальчишек. - Ты Сталина любишь? - спросила она меня однажды. - Конечно, люблю ... - растерянно ответил я. - Кто же его не любит? - Я, например, - помолчав, сказала Валя.

Заканчивался тысяча девятьсот сорок четвертый год. Вскоре наши пути разошлись ... Но я снова отвлекся. Возвращусь к парашютной книжке. Не будь ее, как бы я мог узнать, чем занимался 14 января или 1 марта 1945 года? Оказывается, прыгал с У-2. По телевидению довольно часто показывают парашютные прыжки. Гляжу на ажурные, квадратной формы, купола современных парашютов, которыми так легко управлять при спуске, любуюсь акробатической техникой нынешних мастеров парашютизма в свободном падении. Как далеко ушли они от нас - и совершенством самих парашютов (разве сравнить с ними наши ПТ-1 и ПД-6!), и в мастерстве! Так вот, в оба упомянутых дня я не просто прыгал, а с высоты 100 метров что как раз и было откровенным безрассудством. Ощущения помню до сих пор: несколько секунд - упругое сопротивление воздуха, затем динамический удар раскрывшегося парашюта и тотчас второй удар - о землю. Малейшая задержка в раскрытии, и конец: запасной парашют не нужен. Страха не испытывал. Страх приходил после, на сон грядущий... В парашютную книжку вклеена недавняя вырезка из газеты: "Рязань (ТАСС). Беспримерный групповой прыжок с самолетов совершили 1 марта близ Рязани парашютисты Центрального спортивно-парашютного клуба воздушно-десантных войск СССР. Впервые в мире (!!! - А.П.) покинув машины на исключительно малой высоте - 100 метров, они благополучно приземлились... Прыжок требовал исключительной храбрости и высокой техники выполнения". Вот вам и связь времен! В 1946 году меня и моего приятеля Адольфа Шубникова (угораздило же родителей дать ему такое непопулярное в военные годы имя) отобрали для подготовки к прыжку на побитие какого-то рекорда (тогда как раз наступила полоса обновления авиационных рекордов). Этот выбор был для нас великой честью, что мы с Адольфом прекрасно сознавали, но в душе боялись сплоховать. Первая и, увы, последняя для меня тренировка состоялась в барокамере военного института экспериментальной медицины. Представьте довольно просторную кабину. На столе пульт с рядами разноцветных лампочек и кнопок.. Сбоку большой циферблат альтиметра. За столом - мы с Адольфом и средних лет майор медицинской службы в белом халате и кислородной маске. На нас масок нет. Да, забыл упомянуть важную деталь: перед нами еще графин с водой и стаканы (при спуске может заложить уши, и глоток воды окажется чем-то вроде "скорой помощи"). Перед тем, как войти в барокамеру, мы с Адольфом поклялись: станет худо вида не подавать. И поддерживать друг друга всеми способами, но так, чтобы майор ничего не заметил. Наша цель: пробыть час без кислородных масок на высоте семи километров и при этом пройти тест, определяющий быстроту реакции. Лампочки будут загораться в разных сочетаниях, а мы, разумеется, поочередно, должны в ответ как можно быстрее выбирать соответствующую этим сочетаниям комбинацию кнопок и надавливать на них. И вот стрелка альтиметра упирается в цифру 7. На высоте мы с Адольфом чувствуем себя по-разному - две противоположных классических реакции. У меня эйфория: хлопаю майора по плечу, чего никогда бы не сделал в обычном состоянии, требую подняться выше, на семи, мол, мне не интересно. Кнопки нажимаю мгновенно и безошибочно. Адольф же клюет носом, и я поминутно придаю ему бодрость тайным щипком. Наконец, программа выполнена, начинается медленный спуск. Медленный из-за нас, непривычных к барокамере. Мы оскорблены в лучших чувствах, о чем и уведомляем майора. - Спускайте быстрее! - требуем. - Прыгали затяжными, и то ничего! Уязвленный майор устраивает нам "свободное падение". Где-то на пяти тысячах чувствую боль в ушах. Пробую незаметно глотать, чтобы стравить воздух из полости среднего уха. Но мои евстахиевы трубы раскрываться не желают. Боль усиливается. Протягиваю руку к графину - оживший Адольф останавливает меня щипком и делает это не менее квалифицированно, чем я на семи километрах. Начинаем горланить песню, делая вид, что нам очень, очень весело. Обычно пение помогает, но я, видимо, передержал воздух, и трубы словно заклинило. А голову - уже не только уши, а всю голову, - пронзает нестерпимая боль... Когда спуск, наконец, закончился, у меня из глаз брызнули слезы, а из ушей засочилась кровь. Дорого мне стоила эта единственная попытка стать рекордсменом! С авиацией пришлось распрощаться, что было для меня трагедией. Вот пример безрассудства, вызванного незрелостью. Рискну провести параллель. Некоторые наделенные колоссальной властью государственные мужи словно пребывают в барокамере на семи километрах без кислорода, причем требуют (и добиваются!), чтобы их подняли еще выше. А о том, чем это кончится, и каким будет спуск, - не только для них самих, но и для страны не думают и, похоже, не желают думать. Они рассуждают о крылатых ракетах, лазерном оружии, нейтронной бомбе. Но при этом успокаивают себя и других тем, что "меч" дожит плашмя. Однако меч есть меч, и если его не задвинуть поглубже в ножны, то он рано или поздно поднимется острием вверх. "... Еще никогда научно-технический прогресс не опережал духовное развитие человека так, как в наш век", - сказал лауреат Нобелевской премии, один из пионеров квантовой радиоэлектроники, академик Н.Г. Басов. Коллективный интеллект человечества неизмеримо выше, чем интеллект любого из нас в отдельности. Потому что общечеловеческий интеллект - понятие накопительное. Ученый сделал открытие. Оно - вклад в нашу общую сокровищницу знаний, не ведающую ни границ, ни наглухо запертых дверей. Но смотрите, что получается: сегодняшний уровень науки, темпы научно-технического прогресса достигнуты не одним человеком и не группой людей, а всем человечеством, которое к тому же наследует накопленное предыдущими поколениями. А распоряжается этим богатством отнюдь не интеллект человечества, а воля тех, кто обладает властью. Эволюция человека завершилась. Эволюция человечества продолжается, причем все интенсивнее. Значит, интеллектуальный ''разрыв" человека и человечества будет расти и дальше. Иного исхода нет. Никогда человек не окажется мудрее, чем человечество. Это должны осознать все. И тогда меч будет выброшен вместе с ножнами".