Андрей Кокоулин - Фотография на память

— Не чувствую, — пожаловался Вадиму. — Представляете?

Затем Скобарский долго шебуршился в подвесном шкафчике, чем-то там звеня, постукивая, пересыпая. Одна за другой на столе появились вазочки с мелким печеньем, с окаменевшим сгущеным молоком, с каким-то даже драже.

Появился и чайный пакетик.

Скобарский утопил его в чашке с обколотыми краями, залил кипятком. Снова сел напротив, мешая ложкой темнеющую воду.

Хвостик пакетика обвивал ложку петлями.

— Извините, — глухо произнес Скобарский, прекратив мешать. — У меня как в тумане все. Вы же… — голос у него дрогнул. — …не покупать пришли?

— Нет, — признался Вадим.

— Я так и понял, — горько сказал Скобарский.

И заплакал.

Он плакал, всхлипывая, утираясь руками, подальше от себя отодвинув чашку. Слезы ныряли в морщины, цеплялись за щетину, водяными микробомбами падали на стол.

Скобарский, сотрясаясь всем телом, пытался что-то объяснить, но вместо слов Вадим слышал лишь отдельные звуки.

Он растерялся. В один момент ему захотелось погладить Скобарского по седеющей голове.

— Вы понимаете, — чуть успокоившись, старик поднял на него покрасневшие глаза, — мне даже не миллион нужен…

— А сколько? — спросил Вадим.

— Два.

— Зачем?

— У Олежки — сердце. Клапан в любой момент… Вот, — Скобарский полез во внутренний карман пиджака. Плохо слушающиеся пальцы достали и расправили вчетверо сложенный листок. — Это стоимость операции.

На плохой ксерокопии под лейблом клиники, под "Dear Dmitry" и десятком последующих строчек латиницей стояла сумма.

Пятьдесят тысяч. Евро.

На счету у Вадима было полтора миллиона рублей. Где-то тридцать семь тысяч в пересчете. Как раз на хорошую двухкомнатную.

Только вот покупка уже потеряла смысл.

Ему подумалось: отдать? Просто отдать, даже не за квартиру? Альки, параллельная и непараллельная, отдать?

Странно, но хомячья сущность почему-то даже не пикнула. Может быть, хомячья сущность как раз первой за Алькой и умерла.

Отдать.

В груди скрутился жгучий комок.

— Вы вот что… не продавайте пока, — поднялся Вадим. — Я завтра… Всю сумму…

— Постойте! — вскрикнул Скобарский.

Но Вадима уже вынесло в прихожую, а из нее — в подъезд, на улицу, в осень.

Это была непонятная, могучая и властная сила. Она повлекла его, потянула по тротуару, а, быть может, и над ним. Слоился воздух, отпадали за спину дома.

Отдать.

— Хрен вам, а не мальчишка! — проорал Вадим, утыкая сложенные фиги в серые небеса. — Хрен вам! Хрен!

Кому? Чему?

И, видимо, у силы были крылья, потому что и сквер в конце попался незнакомый, и лавка обнаружилась неизвестно как, и опустился он на нее чуть ли не сверху.

Прилетел?

Ветер цеплялся за ветки над головой.

Вадим достал телефон и, еще задыхаясь, утирая выбитую то ли бегом, то ли полетом слезу, набрал номер.

— Андрей Игоревич?

— О! — удивились на том конце соединения. — Объявился!

— Андрей Игоревич, у меня срочное дело.

— Да? — удивились на том конце еще больше. — А у меня нет? Ты когда на работу выйдешь? Я тебя жду, уральцы тебя ждут, контракт срывается. Ты это понимаешь?

— Погодите. Мне нужно пятьсот тысяч.

Вадим сказал и замер.

Билось сердце, горела щека. И все было правильно: и решение, и слова.

Телефон икнул.

— Сколько?

— В долг.

— Ты влез там во что-то? — подозрительно спросил Андрей Игоревич. — Проигрался? Вадик, ты совсем сдурел?

Это было смешно. Это было настолько смешно, что сделалось жарко и весело. Вадим прыснул прямо в микрофон.

— Что ты там писькаешь! — возмутилась трубка.

— Андрей Игоревич, я отработаю.

— Да?

Несколько секунд в телефоне было тихо, затем раздался мерный цокающий звук — начальство, размышляя, по старой привычке постукивало тупым концом шариковой ручки о столешницу.

— Вот что, — наконец сказала трубка, — уломаешь сегодня уральцев, выдам тебе деньги. Не уломаешь — извини…

— Хорошо.

— Жду через полчаса.

Выключив телефон, Вадим повертел головой. Это все еще Кутузова? Или его занесло на другой конец города?

Какое там было полетное задание?

Он вышел из сквера, вспугнув голубей, устроивших флэш-моб на тропинке, и это действительно оказалась Кутузова, сороковые дома.

К поднятой руке притормозил частник на вазовской "десятке", приоткрыл дверцу:

— Куда?

— Циолковского.

— Двести.

Вадим сел. К стеклу с внешней стороны прилип желтый березовый лист. На фоне его, постояв, помявшись, покатилась назад улица, поскакали столбики ограждения, серое, желтое, белые швы стыков панельных плит, забор, карман переулка, разбитая колея и снова простор асфальта.

Алька, это ты меня ведешь?

В офисе на Циолковского было шумно, пищал факс, стрекотал ксерокс, шелестели голоса: "Да, мы можем поставить…", "Белая "Газель" номер…", "Уверяю вас, есть, есть у нас эти сертификаты…"

Пока он шел к переговорной, его провожали глазами, прижимали руки к груди, делали похоронные лица. Хорошие все, в сущности, ребята. Только…

Смерть Альки — это его боль. И ничья больше.

Андрей Игоревич сидел на низком кожаном диване, застегнутый на все пуговицы пиджака, и постукивал ручкой по стеклянной, расположенной на уровне колен столешнице.

— Садись, — показал он Вадиму на место рядом с собой.

— А где уральцы?

Андрей Игоревич вздернул руку с часами.

— Сейчас будут.

Кожаное сиденье скрипнуло под Вадимом.

— Я не в курсе последних изменений.

— Скидки и сроки. Скидки им нужны большие, а сроки поставок — маленькие. У них, видишь ли, сомнения.

Вадим стянул со стола экземпляр договора. Но читать не стал.

— Ты сам-то как? — повернулся к нему Андрей Игоревич. — Точно никуда не влез?

— Нет.

— Я просто знаю, у людей, бывает, крышу сносит. Им кажется, что жизнь кончилась, они и пускаются во все тяжкие. Или убивают себя. Я, честно, думал, как бы ты сам не того…

Вадим усмехнулся.

— Пройденный этап.

— Алька, конечно, была светлая девчонка… — Андрей Игоревич вздохнул. Лицо его отразилось в столешнице, серьезное, вспоминающее. — Фотоаппарат из рук не выпускала… Но жизнь, Вадим, вся состоит из смертей, увы. Пусть это и набор банальностей, но родные, знакомые, ровесники — все уходят…

— Не стоит, — сказал Вадим.

— Да. Извини.

— Я плохо простился с ней.

Он не хотел говорить этого. Не хотел говорить этого никому.

Но почему-то то, что бродило в нем семь мертвых дней, царапало и жгло душу, само выбрало время и место.