Кирилл Берендеев - Предел приближения

- Посмотрим, - сказал я. И мы вышли.

Спускаясь по лестнице, я невольно начал размышлять над словами Маши о квалификации моей соседки. Интересно, насколько всерьез воспринимает она свою должность - или так же испытывает, словами и взглядами, всякого, кто входит к ней в кабинет, с чем бы он перед ней не появился? Неожиданно вспомнилась, рассказанная мною вчера Талии, история о сбитом пешеходе. Есть в моей соседке та изюминка, что позволяет ей извлекать из памяти людей вещи, о которых те не очень-то хотели бы поговорить. Этого у нее не отнимешь, свойство, должно быть, доставшееся в наследство, а не приобретенное - уж больно хорошо она научилась им пользоваться. Тем более, в обществе небесприятной девушки, по принятому неизвестно кем и когда этикету, следует говорить разве что о пустяках и о вечном - скажем, не о любви, так об общих знакомых, если нет таковых, хотя бы о прочитанных книгах, о погоде, о природе, о тех местах, где приходилось отдыхать... и с кем приходилось... и как....

Маша взяла меня под руку, хоровод мыслей как ножом отрезало. До "Перекрестка" мы добрались довольно быстро, точнее сказать, время нашего путешествия протекло незаметно. Дорога прошла в непринужденной беседе без берегов, той самой беседе по этикету, о котором сказано абзацем выше: когда Маша не знала, что сказать или чем ответить, она переводила разговор на первое попавшееся ей на острый язычок происшествие, что видели ее зоркие глазки. О нем, а так же о цепочке схожестей, вызванных им, она говорила по обыкновению язвительно и остроумно. Я же большею частью молчал и слушал, из желания не помешать этому, все еще удивительному для меня, течению речи, журчанию ручейка фраз в алых Машиных устах. Слушать ее было совершенным удовольствием.

Так на середине ее бесконечного абзаца мы и вошли в помещение универмага, случайно заметив, что путешествие подошло к концу.

Каюсь, в тот момент, когда она проходила меж дистанционно открывающихся дверей, моя рука оказалась на Машиной талии. Девушка не заметила этого, или, заметив, решила обратить внимание позже, когда мы доберемся до кафе. Там она действительно отстранила мою руку, но только лишь затем, чтобы сделать заказ.

Не переставая улыбаться - говорить уже было некогда - она с аппетитом уплетала клубничный десерт и запивала его тем, что в этом заведении выдавали за капучино; небесно легкая девушка, у нее и завтрак был воздушным. Закончила она его быстро и вся извертелась, пока я доедал блинчики с кленовым сиропом.

Затем мы отправились за покупками. Свою тележку она загрузила сверх всякой меры, управлять ей уже была не в силах, так что перепоручила это занятие мне. Тут же вышел довольно неприятный конфуз. Подбираясь к одной из касс, я полез в карман и понял, разом покрывшись холодным потом, что кошелек остался на книжной полке над телевизором: банкнот, рассованных по карманам куртки, хватило в обрез на блинчики и Машин невесомый десерт. Рассчитываясь с официанткой, я так и не вспомнил об отсутствии самого важного, увлеченный мыслями о сидевшей напротив меня девушке. Как же она не любит всего солидного и основательного, подумалось мне в тот момент, предпочитая ему неустойчивость свободного полета. Как не хочет, не может, просто не в состоянии, вписаться в ту основу основ, что мы, существа земные, называем, житейским кодексом, эдаким осовремененным домостроем: его положения и каноны кажутся воздушной моей знакомой фальшивыми и надуманными, просто бессмысленными, если не сказать вредными - ей, ее невозможной легкости, ее языческому веселию, ее энергии, бьющей через край.

Мысль о следующих за этими годах, о конце юности, конце взросления и начале, неумолимом, неизбежном, начале распада я отогнал с поспешностью, хотя она не раз возвращалась ко мне, когда Маша с несвойственной ей прежней, той, что была минуту назад предо мной, серьезностью выбирала продукты по списку Талии. Но вот Маша дотолкала мою тележку до кассы, вынула из тонюсенького кошелька единственную находящуюся там вещь кредитную карточку - универсальный ключ от всех неприятностей, пропуск в ее град и мир - к знакомствам, встречам, общениям и маленьким воздушным радостям. И пресерьезно сообщила мне, полагая, что на нас никто из скопившейся позади очереди, которой она перегородила дорогу к кассе, и сама кассирша, все ждущая и никак не дождущаяся покупателей, не обращает внимания:

- Полагаю, Аля на это в обиде не будет. У нас здесь скидка, а у тебя, как я поняла, этим и не пахнет.

И стала вываливать содержимое обеих тележек на ленту транспортера в том беспорядке, который могла создать только она одна.

На обратном пути я уже было пожалел, что послушался и не вывел "шкоду" из гаража. Маша нахватала столько покупок, что у меня едва хватило сил дотащить их до подъезда. Впрочем, и она тоже пыхтела: ей досталась та скромная лепта, что приобретена была мной. Правда, на деньги Талии, мне предстояло еще посчитать, сколько я ей должен с учетом десятипроцентной скидки по карточке постоянного покупателя.

Как-то не сговариваясь, мы дотащили пожитки до моей двери. Маша шла первой и выжидательно застыла напротив моей квартиры. Мы вошли, тут только я с неохотой вспомнил, что тянул полуторапудовый запас провианта не для себя, а своей соседке.

- Аля может и подождать, - заявила Маша, сваливая все в кучу у меня на кухне и запихивая замороженные продукты в морозилку. Повернулась ко мне, стоящему у входа и с некоторой досадой в голосе добавила: - Давай, ну что ты встал.

И выпихнув меня в спальню, принялась стаскивать свитер.

В эти мгновения Маша была не просто легка - невесома; боясь хоть чем-то причинить обиду этой невероятной легкости, как-то уколоть ее, я попросту подчинил себя ей.

Она воздушно обняла меня за шею, опустила на неприбранную, лишь прикрытую пледом кровать - к этому времени она уже успела покинуть то немногое, что связывало ее с земным, что притягивало к почве, и накрыла меня поцелуем - горячим воздухом казахской степи. Я почти не чувствовал ее, ощущал лишь ее абсолютную легкость, легкость, доводящую до головокружения, до сладостного экстаза, до потери чувств и ощущений, завладевшую мной, казалось, навсегда. Маша возвышалась в моих объятиях, белым облаком колыхалась надо мной, причудливо изгибаясь, изменяясь, постанывая и нашептывая - эти безостановочные шепоты и стоны плавали, сходились, сливались, пронизывали друг друга, и расходились вновь, проникая всюду и наполняя собой... до самого предела, до края, до последней нерушимой границы, которую перехлестнуть без самой угрозы существования сущности неможно, до той линии горизонта, что еще отделяет земное от космического, тонкой немыслимо гранью, незаметной, неощутимой, за которую так сладко, так больно, та радостно укрыться. И после которой уже нет возможности ни ощутить, ни почувствовать, ибо она предел для мер человеческих и предел же для мер неземных, на которой только и возможно соитие двух миров, нигде и никак не могущих иначе слиться друг с другом, раствориться друг в друге... как не на этой немыслимо тонкой грани горизонта.