Любовь Алферова - Пещера отражений

Всеволод Антонович застонал, в глазах вспыхнул белый, зеркальный огонь — и он провалился в холодную, сырую темень.

— Сева, Севочка! Что с тобой, миленький? Очнись! — И плач, и чьи-то озябшие пальцы у него на запястье. Он лежал навзничь в удушливом, студеном мраке, в глинистой кашице. Со сводов неясно освещенной сквозь какую-то щель огромной пещерной залы свешивались причудливые сталактиты вспененные, застывшие водопады, витые колонны, складчатые фестоны каменных полотнищ. Снизу им навстречу вырастали скульптуры самых диковинных форм.

Где-то журчал подземный поток, одинокие капли гулко срывались с каменных карнизов. У Севы еще мутилось сознание от ушиба при падении, но Веру он узнал сразу. Она плакала возле него, стоя на коленках прямо в грязи, осторожно дотрагиваясь до него, щупая пульс.

— Не плачь, Вера, — сурово сказал Авдотьев. — Нечего плакать. Ты как здесь оказалась?

— Очнулся! О господи, очнулся!

— Погоди. Я тебя спрашиваю, как ты здесь оказалась?

— Я вбежала в дом Веденея Ивановича. Ну, помнишь, сердечный приступ?

— Помню, продолжай.

— Я вбежала в дом, окликнула его. Он не отозвался. Было очень темно, я оставила дверь открытой, но луна пропала. А у него ведь электричества нет. Я подумала, он еще не дошел, мы разминулись. Я вообще не помню дороги, так быстро бежала. Думаю, подожду, тебя и его. А ты где-то застрял. Я стала искать керосиновую лампу, наощупь заглянула в какую-то кладовку и увидела вход — каменный длинный коридор. Пещера, понимаешь? Я, конечно, туда. Свет еще был, голубоваты… Потом позади все грохнуло, гром такой жуткий… И проход завалило. Я кричала, звала — бесполезно. Потом пошла на свет, он был вроде лунного. Я думала, там есть пролом. У меня фонарик с собой, в докторской сумке. Не знаю, по каким лабиринтам я вышла в эту залу. Мне и другие попадались на пути, но поменьше. А ты… Ты мне прямо под ноги свалился, вон с того выступа.

Сева выслушал ее бестолковое сообщение не перебивая. Он вовсе не сразу поверил в то, что перед ним настоящая Седмицина. Решил — опять какая-нибудь галлюцинация.

— И ты, — он заговорил с расстановками, многозначительно, — никого в пещере не встречала? Странностей не замечала никаких?

— Кто тут может быть, кроме нас? — всполошилась Вера. — Я вообще-то очки потеряла… Могла не разглядеть. Нет, перестань! Зачем ты страху нагоняешь, Сева?

— На то есть основания, — сказал он мрачно. — Мы еще натерпимся. Неизвестно, сумеем ли выбраться отсюда.

— Да, да! Надо попытаться. Если мы погибнем тут, то и открытие наше пропадет.

— Какое открытие?

— Открытие пещеры.

— Не спеши. Ее скорей всего не существует. Тут другое.

— Ты что? Ведь мы оба здесь! Ты плохо себя чувствуешь, Сева? Встать можешь? А голова не кружится, не тошнит?

Авдотьев сел, потом встал. Состояние его было вполне сносным, ушиб сказывался лишь легкой ломотой в теле.

— Гнался за славой, да провалился сквозь землю от стыда, — иронически заметил он, обращаясь к самому себе, а не к Вере.

Она ничего не поняла, а потому и не ответила. Посоветовавшись, друзья по несчастью взялись обследовать по кругу стены подземного зала, нет ли где норы, выводящей наружу. Ведь откуда-то сочился блеклый свет, как в летнюю ночь в час первых петухов.

Продвигались друг за другом то по скользкой глине, то по каменной крошке, зыбко ползущей под ногами. На каком-то из поворотов Вера ухитрилась опередить Авдотьева шагов на десять и он уже собирался строгим окриком поумерить ее прыть, как вдруг завопила она сама, тонко и страшно. Сева не успел опомниться — в три прыжка Вера оказалась возле него, вцепилась в плечи. Ее трясло. Округленные глаза, почти черные от расширившихся зрачков, смотрели ошеломленно и беспомощно. А Сева не испугался, чего-то подобного он и ожидал. Потеряв представление о времени, он любовался этими яркими, обращенными к нему с испугом и мольбой глазами, пенной лавиной густых, растрепанных волос. Матовая бледность прекрасно утончала лицо Веры. Авдотьев почувствовал странное смятение, хлынувшее в грудь тепло и неуловимое, плавное колебание всего тела, словно горячий ветер, вея со всех сторон, раскачивал его, как хрупкое деревце. Всеволод глядел на девушку жадно, смущенно и нежно.

— Что? Что случилось? Успокойся…

— Там… Там… — она протянула ослабевшую руку. — Там кто-то мертвый лежит.

— Тебе померещилось, глупенькая, — он не удержался и дотронулся до ее волос. — Помнишь, я спрашивал о странностях? Ну вот, они и начинаются. В этой пещере является в отражениях все, что ты себе вообразишь.

— Там не отражение. Я наткнулась и чуть не упала.

— Хорошо, пойдем поглядим.

— Нет, нет! Мне страшно. И ты не ходи.

— Не бойся. Надо выяснить. Быть может, это древнее захоронение. А тебе я удивляюсь, будто никогда в анатомичку не входила!

— Сева, — Вера побледнела еще сильней, лицо ее светилось молочной белизной, мерцали встревоженные глаза. — Севочка, тот, что лежит там, похож на тебя!

Отчаянное признание не произвело на Авдотьева ожидаемого впечатления. Он даже повеселел, испугав тем Веру еще больше.

— Подожди-ка меня здесь. Пойду разберусь с покойным двойником.

Девушка не могла произнести ни слова, только бессильно застонала ему вслед.

В неглубокой нише стоял гроб — не гроб, а отлично сработанный, вроде бы пластмассовый ящик. В нем, смиренно сложив руки, с выражением обиды и достоинства на лице лежал, как в упаковке, бюст. Он скосил на Севу очи, полные гордого осуждения, и снова возвел их ввысь.

— Здорово, приятель! Полеживаешь?

— Оставь свой легкомысленный тон. Ты уже доигрался, — ответил бронзовый величественно, но с потаенным злорадством.

— Но худо от этого, судя по всему, тебе. Вон уж и в ящик сыграл.

— Смейся, смейся! Все равно без меня никуда не выберешься. Думаешь, влюбился в девчонку, так теперь тебе все ни по чем. Любовь, она, конечно, того… ходячая. Захочет — приходит, захочет — уходит. Разве можно рассчитывать, что она тебя на свет выведет? Самообман, если не откровенная глупость. Ты меня разочаровываешь. Я бы вообще с тобой разговаривать не стал после всего, да характер отходчивый. Жаль тебя, дурака. Ведь пропадешь ты без меня. Пойми, пропадешь!

— Ну-ну, продолжай.

— Предупреждал я тебя, чтоб ты шел себе и ни на что не отвлекался? Да или нет? А ты! Стыдно сказать, испугался насмешек непросвещенной толпы. Толпа достойна презрения. Свой талант надо нести, не считаясь ни с кем и ни с чем. Добиваться славы любыми средствами.

— Слава? — переспросил Сева. — Представь, я тоже успел поразмыслить над этим. Истинная, светлая слава — это любовь народа. Такая заслуга стоит великого, неустанного труда, безусловно, полезного и бескорыстного.