Александр Рубан - Все имена богини

— Интересно. Я думал, что из губернаторов только Салтыков-Щедрин писал книги.

— Правильно думал. Нынешний губернатор тоже не пишет, зато издаёт. «Фантастический город» — сборник молодых фантастов Усть-Ушайска с иллюстрациями усть-ушайских же художников, изданный на средства из губернаторского литературного фонда… Прежний властитель такие книги даже читать не мог, засыпал на пятой странице. Вот потому-то его и не выбрали на второй срок… — Говоря это, Щегол выволок Алексея из пивнушки и, ухватив под руку, продолжал волочь по снежно-скользкому утоптанному тротуару кожух нараспашку, пузо вперёд, белый треух на макушке и чуть набекрень. Усть-Ушайск — это тебе не какой-нибудь дремучий Хамск или Крессбург, говорил Щегол. — В Усть-Ушайске умников почему-то ЛЮБЯТ, а дураков — только боятся. Наш губернатор должен быть культурным человеком — или, во всяком случае, казаться таковым, вот новоизбранный и старается, работает над имиджем. А нам и на руку… Сам подумай: что за книжка без картинок? Скучная книжка. А кто сделает картинки? Я да ты, если другие не перехватят. Какие-нибудь Глебушки Несытины… Или, не приведи Господь, старательные подграбыши… Ты же график? Значит, сам Бог велел. А я гениальнейший из непризнанных живописцев. А в новом году губернатор хочет издавать по книжке усть-ушайцев ежемесячно,[1] и уже на всю область об этом своём желании объявил… Оторвёшь заказ, потом другой, а там и выставка. А чтобы оторвать заказ, надо бывать в бомонде. А там ещё и наливают… Пошли-пошли-пошли, вот сюда, налево… Я же помню, как ты рисуешь, Овсов, я знаю твою графику, ты молодец, что идёшь не с пустыми руками! Только не показывай свои работы двум писателям одновременно — подерутся. Каждый захочет, чтобы ты проиллюстрировал его, а не другого!.. А рекламные щиты? Посмотри на эту мазню! Знаешь, сколько за неё дают? На такие деньжищи жить можно, и даже семью кормить сосисками из мяса! Но сначала — бомонд. Сначала — имя. Чтобы не Овсов, не человек с лошадиной фамилией, а — Чепрак. Чтобы знали буратины толстосумые, к кому обратиться… Глебушка, это со мной! Что?.. Глебушка, такие вещи нельзя говорить вслух, может получиться очень неловко. Если ты не знаешь Алексея Чепрака — это факт твоей, а не его биографии. Его весь Усть-Ушайск знает, а ты просто немножко отстал от жизни. Кстати, я только что видел на проспекте твоё творение. Хорошая фотография. «Полароидом» снимал, или «Зенитом»? Ах, писа-ал… Поздравляю, очень похоже получилось. Особенно, знаешь, эта полурасстёгнутая пуговка на халатике медсестрички… Овсов, ты где? За мной!

На торжественную часть они, разумеется, не пошли, потому что Щеглу все торжества всегда были до лампочки. Водки им тоже не дали, потому что официально никакой водки не было и не предвиделось. Они нашли укромный, но неплохо освещённый уголок за декорациями к «Орлеанской деве», и Щегол спешно пролистал все шестьдесят семь эскизов, а потом неторопливо просмотрел их заново, раскладывая в ему одному понятном порядке. Потом, наконец, положил всё это на вязанки хвороста для костра Жанны д'Арк и спросил:

— Овсов, что ты видишь, когда смотришь на бабу?

— То есть? — растерялся Алексей.

— Вот я, когда смотрю на бабу, вижу себя. С ней. Глебушка Несытин видит титьки и попку. А Сёма Кержевич видит стихию — воду, огонь, ветер… А что видишь ты?

— Я, Арсеньич, когда смотрю на женщину, вижу женщину. По крайней мере, пытаюсь увидеть. И у меня это, как правило, получается. А вот теперь, извините, не получилось.

— И не могло получиться, Овсов!

— Почему? — спросил Алексей.

Щегол не стал отвечать. Аккуратно сложил эскизы и засопел — не то обиженно, не то раздражённо, — завязывая тесёмки планшета, а потом вдруг спросил:

— Она у тебя что-нибудь взяла?.. — И, видя, что Алексей не понимает, переспросил: — Ну, хоть что-нибудь из этой кипы ты ей подарил?

— Да, — сказал Алексей. — Два эскиза.

— И она взяла? Оба?

— Она их сама выбрала. Я хотел оставить ей все, но она выбрала только два.

— Ого! А вот у меня она не взяла. Ни одного. Зато дала… А тебе?

— Что — мне?

— Тебе она дала?

— Что именно?

— Ты её трахнул?

— Как… — опять растерялся Алексей. — Какое это имеет значение?

— Вот именно. Вот об этом я и толкую. Ты, Алёшка, не женщину видел, когда на неё смотрел. Ты видел богиню. И богиня у тебя и получилась.

— Может быть, вы и правы, — медленно сказал Алексей. — И даже наверняка правы. Но это ваша правота, Арсеньич. Не моя.

— Ну-ну-ну, опять обиделся. А я, между прочим, завидую тебе, Алексей Чепрак! Это ведь не каждому дано: смотреть на блудницу и видеть богиню! Гораздо проще — наоборот… Мы все очень разные, Алёшка. Вот возьми меня. Для меня весь мир — зеркало. И пишу я — только автопортреты, ты это знаешь? — Алексей кивнул. (Щеголихин считался мастером натюрморта, хотя писывал всё. И пейзажи, и портреты, и автопортреты, разумеется, тоже. Но каждую свою работу он называл: «Автопортрет № такой-то» — название не для выставок, а для себя и для тех немногих, кто знал об этом. Алексей знал.) Я — самокопатель. Или, если угодно, нарциссист… А Сёма — аналитик. Физик-теоретик в живописи.

— Пижон ваш Сёма, — вставил Алексей.

— Ну и пижон, ну и что? Одно другому не мешает. Он художник, и очень своеобычный. Для него Вселенная — результат взаимодействия стихий и элементов, и он её анализирует и разлагает. У него что ни пейзаж, то теорема, и чертовски убедительная… Саша Лунный — психолог, причём не просто психолог, а психоаналитик.

— Фрейдист?

— Во-во. Он всё видит через призму своего полового члена, у него даже паровозы — на сексуальной тяге…

— А Несытин? — спросил Алексей.

— При чём тут Глебушка? — возмутился Щегол. — Я о художниках говорю!

— А-а…

— Вот чёрт, совсем сбил с толку старого человека… Про кого я ещё хотел сказать?.. Да шут с нами со всеми! Я к тебе подбирался. Ты, Алёша, сам хочешь быть зеркалом для Вселенной. Не разлагать её на элементы и не искать в ней себя, а объективно отражать объективную реальность. Это невозможно. Ты поставил перед собой невыполнимую задачу, в принципе невыполнимую. Ты романтик, Алексей Чепрак, ты живёшь не в своём времени. И я тебе завидую… На! — он протянул Алексею планшет. — Доведи эту работу до конца, ладно? И пойдём, наконец, выпьем водки.

Водки Алексею хотелось, но не только водки. Больше всего ему хотелось понять, почему Лада (Не Лена, не Лолита, не Лариса, а — Лада, Ладушка, теперь он это знал абсолютно точно. У неё было множество других имён, начинающихся с самых разных букв алфавита, но русичи называли Её именно так — Лада…), почему она выбрала именно эти два эскиза, первый и сорок седьмой. Два далеко не самых удачных. И даже самых не. Именно эти два Алексей никогда и ни за что не смог бы завершить. Потому что они были («Или — будут?» — ослепила догадка) завершены совсем в других веках: первый — в пятнадцатом, а сорок седьмой — в семнадцатом. И радужное платье у неё в ногах Боттичелли изобразит не волной, а створкой раковины, а вместо книги, прислонённой к стене, Веласкес нарисует зеркало…