Илья Стальнов - На острие углы

Нога у фрау Бауэр почти прошла. У изголовья ее кровати сидела младшая дочь - шестнадцатилетняя худая и жизнерадостная Эльза, не унаследовавшая, к счастью, внешности своего отца.

- С ногой легче, - проинформировала меня фрау Бауэр. - Хотя надолго ли? Нога отпустила, но теперь я вспомнила о стеснении в груди. Герр Эрлих, правду говорят, что от этого умирают?

О Господи, взмолился я, и зачем только ты наделил человечество пустым и никчемным чувством самосохранения! Перкусия и аускультация позволили мне еще раз убедиться, что легкие у фрау работают как кузнечные мехи и абсолютно чисты. Для успокоения пациентки я пообещал ей самые эффективные лекарства, привезенные из Европы, после чего хозяин дома произнес:

- Стол накрыт, Эрлих. Я не отпущу вас без того, чтобы вы не разделили со мной скромную трапезу.

- Время-то позднее, - из вежливости возразил я.

- Девять-то часов? Ну что вы! Правда, русские ложатся очень рано и встают с петухами, чтобы не проспать заутреннюю... Но я не вижу греха, чтобы вечер посидеть в доброй компании с человеком, который только что прибыл с родины...

Стол снова ломился от яств, да и вина было вдосталь! Густав Бауэр был разговорчив и доброжелателен - даже чересчур. И иногда мне казалось, что в его улыбке проглядывала нервозность. - Простукивание, выслушивание.

- Почему вы не живете с земляками в Немецкой слободе? - спросил я.

- Этот дом просторен, и обходится дешевле... К тому же благодаря новому царю отношение к нам улучшилось. Сегодня мы можем жить, где хотим.

- А раньше?

- Раньше местные жители с трудом терпели нас рядом. Упрекали, что мы им подаем дурной пример пьянством и разгульностью жизни...

- Пьянством, - озадаченно почесал я щеку. Насколько я видел, в этом деле русские сами могли подавать пример... Но мои соотечественники тоже большие любители зела вина...

В разгар ужина Густав, насытившись, позвал дочь.

- Эльза, сыграй для нас на клавесине... Она прекрасно играет на клавесине... Герр Зонненберг сказал, что у нее талант...

Его восхищения успехами дочери в музицировании я разделить не смог, поскольку играла Эльза весьма посредственно, да еще без особого желания. Мне ее игра действовала на нервы. Время от времени она бросала живые, озорные взгляды на нас, ей было бы гораздо интереснее послушать, о чем беседуют взрослые.

Потом Бауэра потянуло на философские разговоры. Люди, всю жизнь проведшие за конторкой, подсчитывая прибыли, склонны порой посудачить о высших материях, в которых ровным счетом ничего не смыслят. Впрочем, есть ли на грешной Земле человек, действительно разбирающийся в высоких вопросах бытия?

- Пятьдесят лет. Жизнь неумолимо клонится к закату, дорогой Эрлих. Как вы думаете, есть ли что-нибудь там? - Бауэр указал вверх. - И каков он будет, тот самый высший суд?

- К чему бояться смерти? - без особой охоты поддержал я умную беседу. Для тех, кто верует в Господа, старость и смерть так же естественны, как рождение и молодость. И потом, зачем ожидать плохого от Божьего суда?

- А если душа запятнана грехами? - вздохнул Густав.

- Думаю, Бог милостив гораздо больше, чем принято считать. Иначе в вечной борьбе Света и Тьмы победил бы враг человеческий. Дьявол идет вслед за отчаянием и безнадежностью, а Бог - за надеждой и прощением.

- Лихо вы говорите, - насмешливо прищурился Бауэр. - Складно, прямо как по писаному. Прощение за грехи... А что есть грех? Непросто все это Ох непросто... Мы знаем десять заповедей. Не убий А если смертного врага? Не укради. А если ради сбережения от голодной смерти детей своих? И что я сделал сегодня - взял на душу грех или спас душу?

- А что вы сделали сегодня? - неожиданно я понял, что разговор между нами нешуточный. Густава что-то гложет, он хочет в чем-то признаться, но откровенно боится.

- Ничего, - встрепенулся он. - Это я просто так. Выпьем еще?

- Нет. Я люблю, когда сознание остается ясным. И не люблю пустых иллюзий.

- А я люблю. - Бауэр опрокинул кубок.

Через некоторое время, когда темень за окнами сгустилась, я будто очнулся от каких-то дурных чувств, накативших на меня, и произнес:

- Пожалуй, мне пора.

- Хорошо посидели, Эрлих?

- Хорошо посидели, герр Бауэр. По московским улицам можно ходить без опаски?

- Здесь вас вряд ли кто тронет... Разбойный люд шалит в основном вне городов, на больших дорогах.

На улице задул пронизывающий, гнавший отсвечивающие в свете луны серебристо-желтые облака. На крыльце Густав порывисто обнял меня, и я увидел в его глазах пьяные слезы.

Слуга дал мне фонарь со свечой внутри. Я пообещал отдать его завтра.

- Прощайте, Эрлих!

- До завтра.

- До завтра, - вздохнув, кивнул он и вернулся в дом.

Я шагнул в темноту вечера, и по спине моей поползли мурашки. Когда за мной задвинулся тяжелый засов, я вдруг почувствовал себя одиноким и беззащитным, как тогда, на торговом паруснике, терпящем бедствие близ острова Родос.

- Эх, лекарь, ты тоже стал мнителен, - подбодрил я себя шепотом. И бодро направился вперед.

Я шел по дощатому настилу улицы, подсознательно стараясь держаться на середине. Я всегда любил добрые вечера с достойными людьми, легкий разговор и хорошую еду. Мне в общем нравился Бауэр, как нравились многие люди, встречавшиеся на моем пути. Некоторые уходили, оставаясь лишь в памяти, иные навсегда оставались друзьями и могли перед Господом засвидетельствовать, что Фриц Эрлих не такой уж дурной человек и всегда старался жить с людьми по-хорошему. Вот только почему меня так давит тревога?

Шаги за собой я услышал метров через двести от дома Бауэра. Наконец размытое ощущение тревоги оформилось в резкий укол - я ощутил реальную опасность, как ощущал ее всегда каким-то мистическим чувством. За годы странствий я привык к опасностям и тревогам и побывал во многих переделках, в которых меня не раз выручало обостренное чутье.

Резко обернувшись, я увидел две тени, слишком быстро скользнувших за сплошной забор и растворившихся где-то в кустарнике. Кто они? Случайные прохожие? А может... Ох как мне не хотелось в этот вечер думать о плохом...

Пройдя еще метров пятьдесят, я окончательно уверился, что меня преследуют. Кто? Зачем? Разбойники, душегубы, злодеи? Может быть...

Я сжал рукоять длинного, очень дорогого, не тупящегося кинжала толедской стали, доставшегося мне как плата за то, что я вытащил с того света знатного испанского гранда. С этим кинжалом я будто сроднился, не расставался ни днем, ни ночью, и он не раз помогал мне в самых опасных ситуациях, выручал даже тогда, когда помочь казалось не мог никто и ничто.

По телу прошла холодная волна. Мне вдруг захотелось очутиться отсюда подальше, там, где трещат поленья в очаге, где тепло и безопасно... Так всегда бывает перед боем. Главное, не поддаться этому чувству, не впустить в душу страх. Негоже бежать от опасности - выживает тот, кто смело встречает ее.