Аркадий Стругацкий - Полдень, XXII век

— Полноват Лева, — сказал он.

Полные плохо переносили перегрузки.

— Похудеет, — бодро сказал Панин. — Захочет, так похудеет.

Панин потерял шесть кило, прежде чем научился выдерживать пятикратные перегрузки, положенные по норме. Это было необыкновенно мучительно, но он очень не хотел к дистанционникам. Он хотел быть штурманом.

В станине открылся люк, оттуда вылез инструктор в белом халате и отобрал у Нгуэна и Гургенидзе листки с записями.

— Кондратьев и Панин готовы? — спросил он.

— Готовы, — сказал дежурный.

Инструктор бегло проглядел листки.

— Так, — сказал он. — Нгуэн и Гургенидзе свободны. У вас зачет.

— Ух здорово! — сказал Гургенидзе. Он сразу стал лучше выглядеть. — У меня, значит, тоже зачет?

— У вас тоже, — сказал инструктор.

Гургенидзе вдруг звучно икнул. Все опять рассмеялись, даже Панин, и Гургенидзе очень смутился. И Нгуэн Фу Дат смеялся, распуская шнуровку костюма на поясе. Видимо, он чувствовал себя прекрасно.

Инструктор сказал:

— Панин и Кондратьев, по кабинам.

— Виталий Ефремович, — сказал Кондратьев.

— Ах да… — сказал инструктор, и лицо его приняло озабоченное выражение. — Мне очень жаль, Сергей, но врач запретил вам перегрузки выше нормы. Временно.

— Как так? — испуганно спросил Кондратьев.

— Запретил категорически.

— Но ведь я уже освоился с семикратными, — сказал Кондратьев.

— Мне очень жаль, Сергей, — повторил инструктор.

— Это какая-то ошибка, — сказал Кондратьев. — Этого не может быть.

Инструктор пожал плечами.

— Нельзя же так, — сказал Кондратьев с отчаянием. — Я же выйду из формы. — Он оглянулся на Панина. (Панин глядел в пол.) Кондратьев снова поглядел на инструктора. — У меня же все пропадет.

— Это только временно, — сказал инструктор.

— Сколько это — временно?

— До особого распоряжения. Месяца на два, не больше. Это бывает иногда. А пока будете тренироваться на пятикратных. Потом наверстаете.

— Да ничего, Сережа, — басом сказал Панин. — Отдохни немного от своих многократных.

— Все же я попросил бы… — начал Кондратьев отвратительным заискивающим голосом, каким не говорил никогда в жизни.

Инструктор нахмурился.

— Мы теряем время, Кондратьев, — сказал он. — Ступайте в кабину.

— Есть, — тихо сказал Сережа и полез в кабину.

Он уселся в кресло, пристегнулся широкими ремнями и стал ждать. Перед креслом было зеркало, и Кондратьев увидел в нем свое хмурое, злое лицо. «Лучше бы уж меня вынесли, — подумал он. — Теперь мышцы размякнут, и начинай все сначала. Когда я теперь доберусь до десятикратных! Или хотя бы до восьмикратных. Все они считают меня спортсменом, — со злостью подумал он. — И врач тоже. Может быть, рассказать ему?» Он представил себе, как он рассказывает врачу, зачем ему все это нужно, а врач глядит на него веселыми выцветшими глазками и говорит: «Умеренность, Сергей, умеренность…»

— Перестраховщик, — сказал Кондратьев громко.

Он имел в виду врача, но тут же подумал, что Виталий Ефремович может услышать это через переговорную трубку и принять на свой счет.

— Ну и ладно, — сказал он громко.

Кабину плавно качнуло. Тренировка началась.

…Когда они вышли из тренировочного зала, Панин немедленно принялся массировать отеки под глазами. У него после Большой Центрифуги всегда появлялись отеки под глазами, как и у всех курсантов, склонных к полноте. Панин очень заботился о своей внешности. Он был красив и привык нравиться. Поэтому сразу после Большой Центрифуги он немедленно принимался за свои отеки.

— У тебя вот никогда не бывает этой пакости, — сказал он Кондратьеву.

Кондратьев промолчал.

— У тебя удачная конституция, спортсмен. Как у воблы.

— Мне бы твои заботы, — сказал Кондратьев.

— Тебе же сказано, что это только временно, чудак.

— Гальцеву тоже говорили, что это только временно, а потом перевели к дистанционникам.

— Ну что ж, — рассудительно сказал Панин, — значит, не судьба ему.

Кондратьев стиснул зубы.

— Подумаешь, — сказал Панин, — запретили ему восьмикратные. Вот я, например, человек простой, простодушный…

Кондратьев остановился.

— Слушай, ты, — сказал он. — Быков увел «Тахмасиб» от Юпитера только на двенадцатикратной перегрузке. Может быть, тебе это неизвестно?

— Ну известно, — сказал Панин.

— А Юсупов погиб потому, что не выдержал восьмикратную. Это тебе тоже известно?

— Юсупов — штурман-испытатель, — сказал Панин, — и не нам чета. А Быков никогда в жизни, между прочим, на перегрузки не тренировался.

— Ты уверен? — ядовито спросил Кондратьев.

— Ну, может быть, тренировался, но уж не до грыжи, как ты, спортсмен.

— Борька, ты что — в самом деле считаешь, что я спортсмен? — сказал Кондратьев.

Панин посмотрел на него озадаченно.

— Видишь ли, — сказал он, — я же не говорю, что это плохо… Это, конечно, вещь в Пространстве полезная…

— Ладно, — сказал Кондратьев. — Пойдем в парк. Разомнемся.

Они пошли по коридору. Панин, не переставая массировать отеки под глазами, заглядывал в каждое окно.

— А девочки всё играют, — сказал он. Он остановился у окна и вытянул шею. — Ага. Вон она!

— Кто? — спросил Кондратьев.

— Не знаю, — сказал Панин.

— Не может быть, — сказал Кондратьев.

— Нет, правда, я танцевал с ней позавчера. Но как ее зовут — не знаю.

Сережа Кондратьев тоже поглядел в окно.

— Вон видишь, — сказал Панин, — с перевязанной коленкой.

Сережа увидел девушку с перевязанной коленкой.

— Вижу, — сказал он. — Пойдем.

— Очень хорошая девушка, — сказал Панин. — Очень. И умница.

— Пойдем, пойдем, — сказал Кондратьев. Он взял Панина под локоть и потащил за собой.

— Да куда ты торопишься? — удивился Панин.

Они прошли мимо пустых аудиторий и заглянули в тренажную. Тренажная была обставлена, как штурманская рубка настоящего фотонного планетолета, только над пультом управления вместо видеоэкрана был вмонтирован большой белый куб стохастической машины. Это был датчик космогационных задач. При включении он случайным образом подавал вводные на регистрирующие приборы пульта. Курсант должен был составить систему команд на управление, оптимально отвечавших условиям задачи.

Сейчас перед пультом толпилась целая куча явных мальков. Они переругивались, размахивая руками, и отпихивали друг друга. Потом вдруг стало тише, и было слышно, как сухо пощелкивают клавиши на пульте: кто-то набирал команду. В томительной тишине загудел вычислитель, и над пультом загорелась красная лампа — сигнал неверного решения. Мальки взревели. Кого-то стащили с кресла и выпихнули прочь. Он был взъерошен и громко кричал: «Я же говорил!»