Святослав Логинов - Обвал

Надо же такое придумать: на глазах всей деревни целовать женщину, ведущую из бани малолетнего сына!

Стас, с трудом подавив искушение, подхватил на руки Лёньку, и они пошли к домам, очень благопристойно, но не так, как хотелось бы.

– Обедаем у меня, – произнёс Стас заготовленную фразу.

– Конечно. Только банное брошу, а ты, пока не стемнело, глянешь, как я обустроилась.

Как могла Юля обустроиться в чужом доме? Только прибраться, намыть всё хорошенько. А ещё на комоде, отодвинув выцветшие, едва ли не довоенные портреты Груниной родни, появилась новая, хотя и малость помятая фотография. Непросто было сберечь её за три года скитаний, а таки выжила фотка и заняла почётное место в обретённом доме. На снимке Юля и высокий парень, стоят обнявшись и смеются, глядя на невидимого фотографа. И лицо у Юли такое счастливое, о каком Стас мог только мечтать.

– Это кто?

– Лёня. Муж. Мы здесь за неделю до свадьбы.

Вот, значит, как. Муж. А чего хотел? Ведь понимать должен, что раз у Юли есть сын, то и муж тоже… был. А он, оказывается, и сейчас есть, вот на этой фотографии, а заодно и в сердце. А к Стасу в сердце только благодарность, что спас её и сына от голодной смерти. Лёня, получается, Леонид Леонидович, в честь папы назван.

Смешно и глупо ревновать к фотографии. Никогда этот Леонид не доберётся сюда, обратится в мешок без костей. И всё-таки, он уже здесь, смотрит с карточки, обнимает Юлю, и лицо у Юли счастливое.

Обед прошёл замечательно, только бутылка сидра осталась нераспечатанной, все трое целомудренно пили компот.

Под конец Стаса отпустило настолько, что он смог спросить без желчи, а как бы, между прочим:

– Что ж он за тобой не приехал, когда всё началось? Первые недели полторы поезда ещё ходили нормально. То есть, не совсем нормально, но мужчина мог доехать.

– Он в плавании был, – тихо ответила Юля. – На сейнере в Южной Атлантике. Оттуда так просто не доберёшься. Пока телефоны не сели, он звонил по спутниковой связи, говорил, что обязательно приедет. Потом связь кончилась, и я даже не знаю, доплыли они до Петербурга или сгинули на полпути. Он меня потому в санаторий и отправил, что ему в плаванье уходить надо было. Мои родители в самый первый день позвонили, сказали, что приедут за мной на машине. Никто ж не знал, что за городом творится. Знали только, что на дорогах ужасные пробки. А что там убивает, ещё не известно было. Папа сказал, что проедет в объезд по каким-то просёлкам. Последний раз мама звонила, сказала, что они выехали…

Стас слушал, закусив губу. Потом спросил:

– В наш-то город тебя как занесло? В округе, вроде бы, никаких пансионатов нет.

– Это уже потом. Мы с Томой первые две зимы перекантовались при санатории, а потом решили в Питер пробираться. Всё-таки, там должно быть полегче.

– Почему вы так решили?

– Там Нева, а это рыба. И ходоков там много, тех, кто в окрестных посёлках жил, а на работу в город ездил. Вот мы и вскинулись. Потолкались на станции пару дней. Сам знаешь, ни расписания, ни билетов, ничего. Я спрашиваю: «Он до Питера идёт?». Отвечают: «Да, идёт». Мы как-то с детьми вбились, а он совсем в другую сторону поехал. Так мы и мурыжились всё лето по каким-то станциям. Под железнодорожными мостами прятались, ракушки собирали, улиток. Это ты уже знаешь.

Стас молча кивнул. Ну, что за проклятие такое… и не пожалеть Юлю, не приголубить. Не велит фотография, стоящая на комоде в соседнем доме.

Так бы и занимался самоедством, но с утра предстояла работа. Если уж ты ходок, то изволь ходить как маятник – туда-сюда. Вчерашний день прогулял, значит, сегодня придётся съездить два, а лучше три раза.

С утра Малыша обихаживал Мишка. Конечно, он был алкоголиком, но разум пропил ещё не вполне и дело понимал, так что из деревни Стас выехал до света, с Юлей не повидавшись.

У лесного склада уже ждали карачаровские мужики со своей телегой и старым мерином, давно пережившим кличку Баламут. Телегу как раз кончили нагружать дровами. Стас перебросил туда же два мешка картошки и направил Баламута в сторону города.

Тётка, у которой была взята шуба, встретила его едва не у мёртвой зоны.

– Изождалась вся, боялась, ты уж и не приедешь.

– Как видишь, приехал. Тебе картошку здесь сгружать?

– Ой, поближе бы к дому!

– Сколько по пути будет, подвезу.

Не нравилась ему эта тётка, и её чересчур понимающие взгляды, и то, что шубу она продавала не свою: не по росту ей была шубка. Довёз тётку до поворота, сгрузил на землю картошку, скинул один берёзовый кряж.

– Думала ты колотых полешков привезёшь…

– Кто ж их тебе там колоть будет? У нас рабочих рук нехватка, дрова тебе колоть. Сама расколешь. Или попросишь кого.

– Просить, то делиться придётся.

– А ты думаешь, я не делюсь? Если всё под себя грести, то люди и здесь, и там давно бы передохли.

Спохватился: чего это его на мораль потянуло? – шевельнул вожжами и поехал дальше.

Остальные дрова Стас отвёз на Механический завод. Там в мастерских с горем пополам приведённых в чувство, делали для крестьянских анклавов однолемешные плуги, конные грабли и бороны, прочий инвентарь, который ещё в середине прошлого века начал уходить в небытие, а сейчас вдруг стал востребованным. Для своих здесь же клепали печки-буржуйки и крошечные жаровни. Делалось всё, как говорили мастера, на коленке, муфельные печи остыли давным-давно, а коксовые горны работали на дровах, которые привозил Стас и двое метелинских ходоков. В мастерских было шумно, угарно, но зато тепло, и потому туда набивалась прорва постороннего народа.

Дрова живо сгрузили. Тут же зашаркали пилы, застучали топоры. Каждый хотел быть полезным, чтобы сохранить за собой тёплое, в прямом смысле слова, местечко.

Сегодня везти назад было нечего, и Стас отправился дальше, к железнодорожному мосту. Дороги здесь не было, а тропа проходила почти у самой границы мёртвой зоны. Запретная территория была обозначена столбиками из металлического уголка, на которых натянута ржавая проволока. Кое-где на ней красовались выцветшие красные лоскутки. Этот знак был понятен всем: за проволокой – смерть.

– Куда ты его? Тудей надо, а так не наколешь, он только дальше откатится! – раздался детский голос.

Стас придержал лошадь. По ту сторону проволоки, на запрещённой территории, в непредставимой близости от невидимой смертельной черты в пожухлой траве лежали пятеро ребят лет восьми, в крайнем случае – десяти.

– Эй, пацанва! – позвал Стас. – Вы умом тронулись, там ползать? Вляпаетесь в границу – хоронить нечего будет.

Лежащие обернулись. Ни страха не было на их лицах, ни готовности бежать. Стас с удивлением увидел, что из пятерых ползунов – три девчонки.