Виктор Гончаров - Психо-машина

Необходимо отыскать причину столь необыкновенного и избирательного мора. Недопустимо, чтобы пятно преступления марало и честь, и авторитетность идейных работников.

Не дожидаясь приезда следственных властей, я занялся этим делом.

Мои хозяева, встревоженные ночной трагедией, запечалились о сынке, который до сих пор еще не приехал. От него, кроме того, нет никаких сведений из Полтавы, и жители, посещавшие город, ни разу не встречали там Петра. Родители почти уверены, что и он погиб…

Форменная чертовщина!.. Завтра пойду на хутор, поговорю обо всем с Аркадием Семеновичем.

VIII

3 сентября

Был на хуторе. Там живут и не знают ничего о наших злободневных событиях.

Аркадий Семенович посмеялся, когда я ему рассказал о гибели собак и о подозрениях крестьянства, и очень опечалился, услыхав о смерти исполкомцев. Он обещал мне деятельно заняться расследованием, говоря, что у него есть хорошие данные, именно, знание людей и умение читать чужие мысли.

Мой учитель был сильно взволнован деревенской трагедией, и, как меня ни подмывало, я не решился спросить его о предстоящей мне работе. Он тоже ни слова не упомянул о ней.

Немного поупражнявши свое зрение, я покинул хутор, уговорившись с Аркадием Семеновичем встретиться после обеда в деревне.

Но вот уже ночь, а его нет. Что такое с ним случилось?

IX

4 сентября.

Большим усилием воли заставил себя продолжать дневник… Пишу только для того, чтобы, если я погибну, осталась нить к открытию причины моей смерти. События наступили и развились катастрофически. Я уже не на Украине, а черт знает где!

Вчера едва успел заснуть, — лег очень поздно, все поджидая весточки с хутора — как был разбужен осторожным стуком в окно. Вскочил, смотрю и не верю своим глазам: за окном, приплюснув нос к стеклу, стоит глухонемой Никодим. Луна ярко освещает его лицо, и на нем большие блестящие глаза сверкают еще сильней… Если бы глухонемой не стучал, я все равно проснулся бы от его взгляда.

Думая, что случилось что-нибудь на хуторе, я стал поспешно одеваться, открыв предварительно окно. Глухонемой одним прыжком очутился в комнате… Это меня удивило: я схватился за револьвер. Тот остановил меня укоризненным взглядом и знаками попросил карандаш и лист бумаги. Он так сильно дрожал, что несколько минут не мог писать. Я, наблюдая за ним, быстро одевался. Наконец он овладел собой, подошел к подоконнику, залитому лунным светом, и крупными буквами что-то написал. Я прочитал и вздрогнул: не сумасшедший ли?

На бумаге стояло:

— Вепрев и Шариков — ярые контр-революционеры.

— Докажите! — гневно набросал я в ответ.

Глухонемой помотал отрицательно головой.

— Скоро увидите сами. — И быстро забегал карандашом по бумаге. Я, склонившись через его плечо, читал, все более и более теряясь в догадках: сумасшедший или здоровый человек передо мной?

Бумага немо гласила:

«Я — студент Ленинградского университета. Естественник. Шесть месяцев тому назад у меня были и слух, и речь. Много работал вместе с Вепревым и в конце-концов стал догадываться о его чудовищных планах. Хотел уйти, но было уже поздно. Вепрев, благодаря своей способности читать мысли, узнал о моем намерении раньше, чем оно сложилось у меня окончательно. Посредством гипноза он лишил меня движения и ежедневно производил надо мной особые психические опыты, в результате которых у меня исчез слух, а потом и способность говорить. Но он добивался еще более зверского: хотел, чтобы я потерял память. Последнее ему не удалось, хотя он, к счастью моему, убежден в противном… Вы можете вернуть меня в нормальное состояние, если захотите: у вас сильная на редкость воля и есть большие способности к внушению»…

— Как же это сделать? — спросил я его, начиная в свою очередь трястись нервной мелкой дрожью и все еще не доверяя ему, как сумасшедшему или как мистификатору и провокатору.

«…Вы должны сделать это ради спасения революции, — продолжала бесстрастная бумага. — Фиксируйте мои глаза взглядом, как вы фиксировали стеклянные шарики, и влейте в меня свою железную волю. Я верю в то, что вы снимете с меня дьявольский запрет говорить и слышать… Моя вера поможет вам… Тогда мы сможем помешать Вепреву в осуществлении его кровожадных замыслов»…

Потрясенный всем, что мне сообщила бумага, и желая немедленно же добиться от глухонемого доказательств написанного им, я резко повернул его лицо к окну, судорожно стиснул его плечи и впился взглядом в блестящие, умоляющие глаза.

Я хотел только одного, чтобы он заговорил и мог слышать. Я напряг всю свою энергию, и от напряжения у меня подкашивались ноги…

Если бы кто видел всю эту необычайную безмолвную сцену, он подумал бы, что мы только что бежали из психиатрической лечебницы…

Глаза глухонемого теперь выражали твердую, спокойную надежду, и я почувствовал вдруг прилив необъятной мощи и непоколебимой уверенности в себе.

Если он не глухонемой от рождения, он должен был заговорить; я чувствовал это…

Я ждал: вот зашевелятся губы и слетит слово…

Я ничего не видел, кроме этих больших черных глаз, с безграничною верой устремленных на меня, и ничего не чувствовал, кроме своего непреклонного желания, граничившего с деспотическим приказанием: ты должен слышать и говорить!..

…Что-то дрогнуло в неподвижных глазах, будто растаяла внезапно громадная ледяная глыба… Радость и испуг поймал я в них… Я понял значение перемены.

Зашумело в голове, туман застлал глаза, и я очнулся, слабый и в поту, когда глухонемой подносил мне стакан воды и говорил:

— Выпейте, товарищ Андрей…

Не сон ли это?.. Не обманчивое ли видение расстроенного мозга?..

X

Теперь глухонемой торопил меня:

— Пойдемте! Пойдемте скорее на хутор, я вам докажу… Надо спешить, а то они узнают о моем бегстве, и могут скрыться…

Некогда было думать. Страстный и искренний шопот Никодима захватил меня. Мы отправились.

Я все еще не мог поверить невероятным сообщениям: мой учитель — контр-революционер?! Он, который, казалось, дышал и жил только одним — своим умом, своим творчеством облегчить существование многострадального человечества… Он, этот идеальный, по моему представлению, человек, и вдруг — кровожадный и чудовищный контр-революционер!.. Нет! Нет! Никодим заблуждается!.. Я сейчас увижу Вепрева, и он своей кроткой, душевной улыбкой, своим мягким, полным любви голосом развеет возводимые на него обвинения… Он разъяснит все…