Андрей Николаев - Таро Бафомета

Четыре эскадрона Лейб-гвардии гусарского полка остановились на постой в небольшой деревушке. Головко нашел полковника в крепкой избе старосты деревни. Выслушав хорунжего, Мандрыка крепко выругался.

-- Как знал, что рано мальчишке этому команду давать! Где он?

-- На дворе, ваше высокоблагородие, - ответил хорунжий.

Полковник быстрым шагом вышел во двор. Корсаков по-прежнему лежал на бурке.

-- Снимите его и несите в избу, - распорядился полковник, - врача быстро, - скомандовал он ординарцу.

Казаки осторожно сняли корнета с импровизированных носилок. Корсаков открыл глаза и, узнав полковника, хотел приподняться.

-- Лежи, лежи, Алеша. Что же это ты, а?

-- Судьбу проверить хотел, Николай Яковлевич, - прошептал Корсаков. Где бумаги, - он поискал глазами Головко.

Тот вынул из-за пазухи блокнот и подал ему.

-- Француз уничтожить хотел, верно, секретное что-то, - сказал он, потягивая блокнот полковнику.

Мандрыка раскрыл блокнот, перелистал его и, закусив губу, исподлобья взглянул на хорунжего.

-- Кто-нибудь видел, что здесь написано.

-- Никто, ваше высокоблагородие, - хорунжий вытянулся под его испытующим взглядом.

-- А ты, Алексей, читал?

-- Мельком взглянул. Не до того мне было, - попытался улыбнуться корнет, - а что там?

-- Важные бумаги, - уклончиво сказал полковник, - услуга твоя неоценима, а что до судьбы... Ты даже не представляешь, с чем свою судьбу связал. Слыхал ли ты такие слова: требуется пролить реки крови, чтобы стереть предначертанное?

-- Что-то в этом роде говорил князь Козловский, царство ему небесное.

Невесело улыбнувшись, Мандрыка, будто для пожатия, протянул ему руку. Хорунжий заметил некоторую странность в жесте полковника - его рука, вместе с большим пальцем, легла в ладонь Корсакова. Но раненый, не обратив на эту странность внимания, слабо пожал протянутую руку командира.

-- Сейчас врач будет, - сказал Мандрыка, - вот на ноги встанешь, уши то надеру. А за бумаги не беспокойся, я доставлю, куда следует.

Час спустя ординарец полковника покинул расположение полка, увозя в ташке пакет, с приказом доставить его князю Николаю Ивановичу Новикову в собственные руки.

Глава 2

"...в возникновении нового героя художник видит не продолжение традиций классической живописи, в большинстве своем умирающих или уже погребенных под натиском молодого искусства, но перспективы модальности взгляда, обращенного внутрь сознания творца, выход на стартовую точку, откуда возможно будет оценить предстоящее без неестественно-насильственной стимуляции личности. Обиталище мысли, раскрепощенной возникающим на холсте безумием, способно в случае кризиса вывести мечты на уровень невменяемости, стилистически..."

Игорь Корсаков зевнул и поднял глаза к потолку. Потолок студии был стеклянный и сквозь стекло на Игоря смотрели звезды. Четкие и блестящие, словно вкрапления слюды в темной породе, они иногда расплывались туманными пятнышками, двоились и тогда он прищуривал глаза, фокусируя зрение.

"...эстетика больного ума умерла, выхолощенная ремесленниками от искусства, - говорит Леонид Шестоперов, - авангард выродился, концептуализм в кризисе. Кого сегодня удивишь посыпанной золотым песком кучей дерьма на холсте? Кто остановится возле инсталляции из гниющих отбросов, нанизанных на шампур над угасшим костром? Прошло время, когда критики искали и находили в русских художниках выразителей отвлеченных и духовно свободных направлений живописи, графики, инсталляций и даже перформанса, вынужденных скрывать свои работы от официозных деятелей воинствующего соцреализма..."

-- Ты зачем мне эту херовину подсунул? - спросил Корсаков, роняя журнал на пол, - я тебе что, первокурсница из Строгановки, чтобы охмурять меня забугорными публикациями? Ты еще расскажи, в чьих коллекциях твоя мазня висит и за сколько на последнем Сотби ушло нетленное полотно "Путь жемчужины через кишечник черепахи".

-- А что, очень даже неплохо ушло, - пробурчал Леонид Шестоперов, терзая зубами вакуумную упаковку с осетровой нарезкой, - черт, нож есть в этом доме?

-- Тебе лучше знать, - пожал плечами Игорь, - твой дом.

Шестоперов рванул упаковку, куски рыбы вывалились на рубашку, на джинсы. Масло потекло по подбородку.

-- Во, бля, - Леонид собрал осетрину, сложил ее на блюдце и ухватил масляными пальцами бутылку виски, - ну, повторим?

-- Давай, - Корсаков взял стакан, - за что пьем?

-- За тебя, Игорек! Вот ты смог, а я нет, - с горечью сказал Шестоперов. Как обычно, к исходу первой бутылки он стал сентиментально-слезливым и завистливым, - ты смог остаться самим собой, не продать свое искусство, свой талант, свою душу...

-- И живу, как последний ханыга, - добавил Игорь, - поехали, - он опрокинул стакан в рот, проглотил виски залпом и, нащупав пальцами маслину, закусил, сморщившись от сивушного привкуса заморского зелья. - Ты что, водку не мог взять? Все понты твои... всегда любил пальцы раскинуть.

-- Ну, не ругайся, старичок. Тебя порадовать хотел. Вот ехал и думал: первым делом Игорька найду! Сядем, выпьем, вспомним былое, а потом и за работу. Веришь, нет - не могу там работать! Жлобы они там все! Галерейщик мне квартиру со студией в Челси снял - это после выставки в Бад Хомбурге. Давай, говорит, Леонид, твори! А я не могу... - Шестоперов хлюпнул носом. По мере опьянения он становился плаксивым и обиженным на весь свет, - и деньги... всюду деньги. Ты хоть знаешь, сколько берет какой-нибудь отставной пшик... шишка отставная за присутствие на открытии выставки в какой-нибудь занюханой, засраной, задроченой... их-к... галерее? Типа нашего Горби? Ну, Горби не знаю, но ва-аще... штук по пять, а то и по десять настоящих зеленых американских рублей, с портретом в парике! Жлобы они меркантилы...льные! Размаха нет, а они центы считают! Вот ты...

-- Сижу себе на стульчике на раскладном, - подхватил Игорь, подумав, что если Леня стал путать слова, то пора сделать небольшой перерыв, - дышу вольным воздухом Арбата, отстегиваю бандюганам или ментам положенное и в ус не дую. Могу водочки тяпнуть, могу косячок забить.

Стадии опьянения Леня Шестоперов отсчитывал по собственной шкале: слезы-обиды; язык мой - враг мой, в том смысле, что не желает выговаривать то, что хочется; трибун-обличитель; братание с народом и последняя стадия, которую еще мог воспринять сам Корсаков - синдром пролетария, или "все на баррикады".

-- Вот, видишь, ты свободен, Игорек, - с полным ртом закуски невнятно сказал Леня, - а мне там и выпить не с кем. Ходят вокруг картин со стаканами, улыбаются, зубом сверкают. "О-о, мистер Шестопиорофф!!! Как поживаете? Прекрасная выставка, пожалуй, я что-нибудь приобрету". Да бери даром, гад ты лоснящийся, только душу мою... мою, - Шестпоперов гулко стукнул себя кулаком в грудь, захлебнулся от переполнявшей обиды и, решительно схватив бутылку, разлил остатки по стаканам. - И сорвешься, а как не сорваться? Заказы стоят, сроки горят, галерейщики визжат, а мне насрать! У меня - запой! Понимаете вы, кровососы, тоска у меня по стране своей непутевой, по родным осинам и сизым рожам!