Геннадий Емельянов - Истины на камне

Сын Скалы вынырнул. Рот его был кругл и черен, в глазах стоял ужас, он греб беспорядочно, бил по воде ладонями, как цирковой заяц по барабану. Он не умел плавать, этот великий воин, черт его возьми. Я сказал:

— О Вездесущий, спаси душу мужчины с большими ушами! Он любит славу и женщин, но то не так уж и важно. В принципе он — хороший. Не имею представления, о Неизмеримый, как относятся женщины к его ушам, но это тоже не так уж важно.

Я забрел в реку по пояс, ухватил воина за шею и притянул к берегу, как неодушевленный предмет. Парень, ошеломленный, поплелся было на карачках к суше, но я стукнул его по спине и положил в воду так, что лишь голова торчала наружу, пригрозил кулаком:

— Лежи и не двигайся!

Над нами уже зависала нечисть. Облачко над нами, вполне возможно, обратится сейчас в грозовую тучу, упадет, придавит и растащит на мелкие кусочки.

— Ло!

Это зовет гондола.

— Слушаю.

— Все-таки что было вначале — курица или яйцо?

— Нашел время заниматься глупостями. Видишь ситуацию?

— Меры приняты.

— А про яйцо забудь.

— Постараюсь.

Мне почему-то не страшно было умирать… Если честно, я не верил, что умру вот сейчас, всего лишь несколько минут спустя. Безвыходных ведь положений нет. Я поднялся, чтобы встретить опасность стоя. «Успеет или не успеет Голова принять меры?».

Над, нами завис небольших размеров металлический шар, он через доли секунды раскрылся лепестками, подобно лилии, на нас куполом опустилась прозрачная пленка, образовала нечто вроде юрты диаметром в основании метров на двадцать и накрыла нас, захватив часть воды, где постанывая шевелился вождь. Под купол успела попасть и танкетка — она остановилась резко и подняла пыль, которая улеглась не скоро. Когда же пыль улеглась, я увидел, что на спасенного мною воина навалились корчи и вода вокруг его тела кипит. Я схватил бедолагу и вытянул на сухой взлобок. Тело его было все в мелких кровоточащих ранах. «Значит, и рыба обожает сок цветка?»

— Прости, Сын Скалы, не догадался я, что тебя рыба щиплет. Сейчас мы с тобой о жизни потолкуем. — «Лингвист» лежал на сиденье танкетки, и дотянуться до него ничего не стоило. — Итак, слушаю?

Воин сопел и перекатывал по песку голову, не глядя в мою сторону. Тогда я сказал в микрофон «лингвиста»:

— Как чувствуешь себя, могучий воин? — Я хотел малость подольстить этому парню. Прибор, мигнув красной лампочкой, что-то прочирикал птичьим голосом, охотник приподнялся, сел и тоже что-то прочирикал. Машина, исправно перевела:

— Я в печали.

— По какому поводу, простите? — Меня, конечно, обидело то обстоятельство, что спасенный мной балбес еще и в печали. Хотя бы поблагодарил для порядка.

— Я должен умереть.

— Вот тебе раз! С какой стати ты должен умереть? Закрыть свои карие очи?

— Племя уже справляет тризну по мне. С того света не возвращаются.

Что ж, весьма логично; товарищи этого, неудачника уже добежали до городища и принесли на устах печальную новость. Весьма некстати получится, если следом приплетется труп.

— Кровь цветка метит неминуемой смертью.

Да, ситуация! Племя отведет ритуал, отправит душу убиенного на небо или еще куда там у них предписано, а душа не улетела, осталась при теле. Явное несоответствие.

— Невелика беда, — сказал я. — Что-нибудь придумаем.

— Меня уже нет.

— Но ты же есть!

— Убей меня, сын племени, которое пришло сверху!

— Откуда ты взял, что я пришел сверху?

— Мы видели….

— Есть хочешь?

— Нет, я в печали. И печаль моя велика.

О тонкие стенки пузыря, спущенного на нас, ударялась летающая мелкота, скатывалась, скользя, и осыпалась наземь. Какой-то зверь, тощий и величиной с собаку, захватывал оболочку пастью, но она с неприятным скрипом выскакивала из его зубов, не давалась, зверь наливался яростью, глаза его кровянились. Я засмеялся. Однако воин не ответил на мою улыбку (я показал ему пальцем на сердитого зверька), он раскачивался с закрытыми глазами и тонким голосом творил молитву такого содержания:

— О Вездесущий! Прими меня к себе, потому как меня здесь уже нет, я стану исправно работать на тебя в поле, по вечерам же буду исполнять для тебя танец Услады. Прими, я молод и совершил ещё мало зла.

Над нашим шатким и слабым на вид укрытием лопались шары, испуская желтый дым.

— Что творишь, Голова?

— Усыпляю все живое, чтобы вы могли идти.

— От воина пахнет, хотя, честно, я этого почему-то не чувствую. Воин мой теперь вроде живца, на него любая гадость летит. Подскажи, как его отмыть, отстирать?

— Вода растворяет сок, пусть обветрится, тогда я сниму защиту.

— Все понял. Спасибо.

— Есть новость, Ло.

— Слушаю?

— Биоанализатор показал, что атмосфера этой планеты пригодна для дыхания.

— И можно снять скафандр?

— Можно, если хочется.

— Хочется!

…Первое, что я услышал, был плеск воды о берег, я услышал еще, как сопит мой удалец из племени Изгнанных — он все качался, обхватив руками голову; потом я уловил запахи — пахло мокрым песком совсем так же, как и у нас, на Земле. Хорошо! Я упал на колени и потрогал руками траву, она была сухая и жесткая. Однако насладиться звуками и запахами не дал мне Сын Скалы. Он полз ко мне, все постанывая, и уныло канючил:

— Отпусти — пойду к Вездесущему. Я выну из груди свое сердце!

— Погоди вынимать сердце, обратно его уже не вставить; давай, брат, лучше помоемся. — Я пошел к танкетке, достал кусок мыла, вернулся к воде и опустился на корточки. — Хорошо-то как. Сын Скалы с Гималаев или Кордильер. Вода, милый ты мой, настоящая, ее даже можно взять в ладошку, а?

Абориген не слушал меня, он стоял задрав голову, рассматривал прозрачный купол и печально моргал. Я зачерпнул воду обеими ладонями, полную горсть, бросил ее в лицо себе и засмеялся — на меня нахлынуло необыкновенное ощущение полного единения с этой Синей планетой, которую я теперь буду чувствовать; буду брать в руки камни, буду купаться и ступать босыми ногами по траве. Судьба подарила мне целый мир, неисчерпаемый, чужой, но уже дорогой мне, как родина.

— Иди сюда, Скала. Да ближе, ближе!

Он подошел с робостью. Я показал ему, как надо мылиться, Вода холодила. Скала взял мыло и через мгновение окутался пузырчатой пеной. На толстых губах обескураженного парня впервые проблеснула улыбка, и он, обнажив зубы, кивнул; посмотри, мол, на себя — ты стал забавный. Я тоже показал на него пальцем: на себя, дескать, полюбуйся. Он нисколько не боялся меня, и это удивляло. Я спросил, ложась в воду:

— Почему ты меня не боишься?