Андрей Лазарчук - Мы, урус-хаи

Таким оно и бывает, упоение боем – хватает и несёт, и ничего тебе не страшно, и сил только прибывает, и удары проходят все. Он положил изумлённых двоих – и положил бы и третьего, но остриё жёстко легло на остриё, и сломались оба меча.

Схватились вручную. Здоровенный был гельв, чуть не на голову Мураша выше и в плечах шире, хотел было Мураш его на калган взять, не достал или достал плохо, покатились оба в канаву. Обрубок своего меча гельв не выронил, там какой-то шип продолжал торчать, Мураш руку его поймал, но гельв наверх перекатился и стал тушей давить. Мураш дал ему повозиться, улучил момент, когда тот чуток приподымется, и двинул коленом между ног. Гельв попытался сложиться пополам, Мураш, не теряя времени, выбил вбок его обломок, дотянулся до своего ножа – и содрал с морды гельва эту их серебристую сетку, кольчужку мелкую-мелкую, которая и от ножа защищает, и от стрелы на излёте…

Содрал и обомлел: гельв был чёрный. То есть угольно-чёрный, с вывернутыми пепельными губами и синими белками глаз. Ну, в общем-то, Мураш знал, что такие бывают, но одно дело знать – и совсем другое увидеть, да не где-то, а верхом на себе.

Миг изумления чуть не стоил ему дорого, но нет, успел он ткнуть эту невидаль ножом под ухо – и, уже перекатив чёрного под себя, уже вставая, чтобы не измызгаться кровью, которая сейчас струями ударит, заорал страшным шёпотом:

– Я тебя звал сюда? Я тебя звал? Я тебя звал? Хоть кто-то – тебя звал?..

Гельв зажимал ещё рану ладонью, но глаза у него мутились, а рот дёргался – может, тоже что-то сказать хотел.

17

Всех, кто от каменного удара уберёгся, срубили – всего сто восемьдесят шесть мертвецов насчитали посланные Беляна и Кречет. Быстро велел Мураш с мёртвых гельвов шейные чепи поснимать да наугад три десятка заплечных мешков прихватить.

Своих мёртвых Мураш велел не бросать здесь (а раньше – бросали), грузить на подменных и вывозить. После схороним. Пусть думают, что мы тут своей крови не отдали…

На самом деле – отдали, и немало. Дорого стоила оплоха Барока-покойника… Сам погиб, Савс погиб, Дрот погиб, Тягай погиб, Мумча и Талыза, только что пришедшие в сотню братья-погодки – погибли. Старый Хитро, лесознатец, на него у Мураша большой расчёт был – тоже погиб. Ещё четверо ранены были стрелами и шестеро – мечами, и тех четверых можно было тоже причислить к мёртвым… а если для шестерых этих не найти крова и покоя – то и троих из них тоже.

Четверть сотни ушло. Ну, чуть поменьше четверти…

Ладно, сказал себе Мураш. Уж после такой-то резни – взбеленятся. Это не земледелов грязных да вонючих покрошили, это цвет закатного воинства. Такое не прощают.

Надеяться будем изо всех сил – что не прощают…

18

Не простили. Хлынуло наконец войск на тракт и в окрест тракта – как воды из прорвы. Точно, весь огородец в долине теперь пустой окажется…

Давай, царь Уман, не подведи, не промахнись. Зря ли тебя так зовут? Зря ли тебя князцы наши заедино в главные начальники избрали, хоть ты не черноземец, а синегарин? Не подведи, царь!..

Мураш в голове имел, что только в одном случае узнает, получилось ли у царя Умана, – если вернётся сам в Бархат-Тур. А в том, что не вернётся, он не сомневался. Слишком овражиста теперь дорога туда…

И всё же металась сотня Мураша между трактом Итильским и Пустыкой ещё полных четверо суток. Спали в сёдлах. Кони начинали бредить, падали, пена белая шла.

Люди… а что люди? Как могли.

Хоть ночь надо было дать роздыху.

Уронили себя в крапивах у хутора, ими же и спалённого, один амбар остался. Гарью несло мокрой, пёсьей, – и труповщиной. Поставил Мураш сороковых, наказав – только ходить, не останавливаться, не присаживаться. Слушали его, кивали. А глаза плавали…

Как ты там, царь? Знать бы…

Отрядил двоих к колодцу – воду проверить и принести, ежели годная. У кого собойные очашки уцелели, те их вздували, думая и кулеша сватажить… А у кого не уцелели или не было в заводе, просто сала с сухарём приняли в утробу – и под попонку.

Сторожно прошёлся Мураш взад и вперёд; а что он сейчас мог? – ничего он не мог. Луна сияла посередь неба, как поднос серебровый начищенный; звёзд не было. Хорошо хоть, не лес здесь, а то в лесу гельвам раздолье… Что-то тревожило, тревожило сильно, он не мог понять.

Но он всегда при такой луне был тревожен и тосковал.

Беляна, сороковая, перешла ему путь, держа на сгибе руки лёгкий гельвский меч. Свой она третьего дня утопила по-глупому. Хотел ей что-то сказать, подбодрить, не нашёлся.

Себе самому Мураш на собачий час сурок назначил. Велел разбудить.

Уже во сне понял: ни одной вороны, ни одного ворона мертвоклюющего он здесь не услышал…

19

Очнулся в путах, да и не очнулся вовсе, а вроде как помер – такая мука была. То ли с угару, то ли с перегару – лопалась голова, очи лопались, и всё жарко и мутно неслось по кругу.

Не выдержав, не понимая, что вокруг, что внутри – заорал.

От крика, от натуги, что ли – всплеснуло белым огнём в глазах, и стало сплошное ничто.

20

Потом понял, что развязывают ему руки. Тело было ватное, мятое, глупое. Голова ещё глупее. Болело всё огнём. Шевельнуться попробовал, не смог.

– Ш-ш-ш… – сказал кто-то, за темнотой кромешной невидимый.

– Что… – начал Мураш, но почувствовал пальцы на губах. Потом ухо уловило тепло:

– Молчи. Это я, Рысь. А ты молчи. Ты себя не видишь…

Мураш согласно кивнул. Зря он кивнул, в голове что-то болталось тяжёлое, острое – и за всё цеплялось.

– В плену мы, – одними губами шептала Рысь, прильнув. – Ты да я. Остальных, говорят, побили всех. Как – не спрашивай, не знаю. Нас зачем-то держат. Я тебя и узнала-то с трудом, обожжено всё…

– Пить, – все-таки шепнул Мураш.

– Сейчас…

Рысь поила его так: набирала в рот воду где-то далеко, возвращалась – и приникала к его разбитым и сожжённым губам. Раз за разом.

Потом рассказывала.

Самою Рысь и людей её выследили и нехотя сдали рохатым здешние поселенцы исконные, итильцы. Живыми не всех взяли, троих только, и стали конями на части рвать, одного порвали, Митошку, а тут нате – разъезд роханский. Препираться стали: дескать, велено было живыми, живые нужны. Поделили в конце концов: Рысь поперёк седла бросили и увезли, а Лутик-Двупалый остался – и за себя платить, и за неё.

Везли через переправу – долго.

Вот, сидит теперь здесь, в темнице крепости Рамаз, и не знает ничего – ни сколько дней прошло на свете, ни пало ли Черноземье, – ничего. Вчера приволокли ей и бросили связанного и обожжённого человека: выхаживай, мол, – и Мураша она распознала не сразу, а единственно по бреду. И раньше, в ночёвках, и сейчас – звал он Вишенку…