Когда взошло солнце (СИ) - Крат Павел Георгиевич

Ужин закончился, Глэдис представила меня собранию и я начал свою речь.

— Дорогие товарищи! Вы живете в том раю, о котором мечтало человечество прошлых тысячелетий, — говорил я. — Рожденные в новых условиях благополучия, в царстве разума и братства, вы, быть может, и не осознаете ту неизмеримую цену, которую заплатило человечество за ваше общественное устройство. Вы — словно дети разбогатевшего батрака. Прошлые поколения страдали, терпели, погибали, пока не подготовили почву для этого рая. Я счастлив, что вы его достигли, а еще больше радуюсь тому, что вы не остановились на месте, не удовлетворились определенными достижениями, но идете дальше и расширяете завоевания, начатые разумом тысячи и тысячи лет назад. Чтобы вы понимали отличие ваших условий жизни от наших, я приведу для вас несколько картин из прошлого.

И я начал рисовать эти образы:

— Далеко в Карпатских горах, где громоздятся по склонам столетние ели, в задымленной хатке, похожей на логовище зверя, родился ребенок. Родился под проклятия отца — ведь в хате появился лишний рот. Мать затыкала рот новорожденному куском хлеба, а сама должна была идти на работу, на барщину… Но все же ребенок вырос. Пас гусей, потом телят, потом скотину в лесу; немного ходил в школу, затем попал на то же господское поле, что отняло жизнь у его отца. Летом тяжелый труд, зимой голод и холод были постоянными спутниками Петруся… Говорили, что едва стукнет ему двадцать лет, заберут его в армию…

Как птицы перед наступающей зимой улетают на юг, бежали парни из своего карпатского плена в далекую, неведомую им Канаду. Убежал и Петрусь…. И вот он в Квебеке, блуждает по улицам, никому не известный, никому не нужный, без знания языка, без гроша в кармане… И начались его страдания в этой свободной стране… голод, непосильный труд и муки, муки без конца… Страх за существование гнал его все дальше и дальше на далекий Запад. Там он взялся за науки, пытаясь хоть так себя спасти. Но и науки давались нелегко. Приходилось кровавым потом зарабатывать летом, чтобы учиться зимой. Никто не помогал, никто не сочувствовал, никто не приходил с словом утешения. Те, что уже взобрались повыше, видели в нем лишнего конкурента, а другие, из лагеря рабов-наймитов, завидовали и ненавидели.

И сейчас тот же Петрусь снова очутился в той же Канаде… Но какая перемена! Его приветствуют, кормят, за ним ухаживают, его лечат, и не потому, что он что-то из себя представляет… нет, только потому, что он человек и попал к людям, к людям новой высшей эпохи — эпохи коллективизма.

Понимаете ли вы теперь, дорогие мои, разницу между вашими и моими временами? — так закончил я свою речь.

На глазах этих добрых созданий блестели слезы. Они засыпали меня сочувственными возгласами.

— Вашу речь слушал весь мир, — сказала мне Глэдис и показала на устройства в стене возле кафедры.

Потом начались развлечения. Заключались они в том, что несколько актеров выступили с пением, несколько поэтов и поэтесс продекламировали свои новые стихи, всемирно известный композитор сыграл специально написанный им для этого вечера этюд; один ученый-биолог предложил маленький доклад о своем изобретении, позволяющем продлить жизнь до двухсот пятидесяти лет; снова последовало хоровое пение и наконец, после десяти, гости начали разлетаться восвояси. Жившие поближе забрали к себе прибывших издалека; меня и нескольких гостей из Флориды Глэдис пригласила в свой дом.

IV

Я проснулся в семь утра. Слышал движение в доме: ходили, болтали, смеялись.

«Видимо, гости из Флориды давно проснулись. Может быть, готовятся к отъезду. Надо пойти попрощаться с ними», — и я стал одеваться.

— Товарищ Пит, вы уже встаете? — спросила Глэдис из-за двери.

Я ответил, что уже поднялся, и вышел в коридор. В окна врывались розовые лучи утра. Глэдис указала мне дверь в ванную комнату. Там было несколько товарищей из Флориды. Они купались, делали друг другу массаж, брились и занимались гимнастикой. Приняли и меня в свой круг. Глянув на себя в зеркало, я с удивлением отметил, что уже не выгляжу той пожелтевшей египетской мумией, какой был вчера. Новые товарищи посмеялись над тем, как внимательно я себя разглядывал, и заверили, что через несколько дней я стану таким же здоровым и крепким, как они.

Когда мы закончили свой туалет и вышли из купальни, я спросил:

— Вы сейчас уезжаете домой?

— Нет.

— Тогда почему вы так рано встали?

— В семь мы все обычно уже на ногах. Знаете, как говорится: «Кто рано встает, тому бог подает».

— Оно и правда. Но в мое время рабочие и фермери вставали в пять и мало что с этого имели, — заметил я.

— Потому что они не работали на себя, — ответил один из флоридцев.

Глэдис позвала нас завтракать.

Ее дом был обставлен не хуже жилища Ласси, однако чувствовалось присутствие врача: на бюро в гостиной стоял, оскалив зубы, человеческий череп, в углу находился шкаф с блестящими медицинскими инструментами, на стене большая картина, изображающая девушку с лучезарным, как солнце, щитом; за ней укрывалось человечество, а от светлых лучей ее щита разбегались во все стороны черные силы болезней. Стены были украшены и венками из пшеницы. Сидя за столом, я спросил о них Глэдис.

— Это мой отец… Он влюблен в зерно.

— Я бы хотел с ним познакомиться, — сказал я.

— Он сейчас на севе в прериях в качестве главного агронома северо-западного земледельческого района… Но мы надеемся, что не сегодня-завтра земледельцы прилетят домой.

После завтрака флоридцы куда-то телефонировали, спрашивали Глэдис о каких-то «рабочих крыльях» и потом гурьбой поднялись на крышу дома, говоря, что улетают на работу. Глэдис также нарядилась во что-то подобное бывшим комбинезонам и походила теперь на розового младенца. Она тоже готовилась к работе.

Я не мог оставаться трутнем среди этих трудолюбивых пчелок. Сказал, что тоже хочу что-нибудь делать.

— Вы еще на положении больного, — ответила мне Глэдис.

— Какой же я больной? Если я не способен выполнять тяжелую работу, поручите мне что-нибудь детское.

— Мы летим на склады разгружать ящики с апельсинами, которые мы вчера привезли с собой, — сказали флоридцы. — Летим с нами!

— Хорошо, — согласилась Глэдис. — А после работы я покажу Питу наши фабрики и склады.

Я думал, что мы снова полетим на самолетах, но на крыше увидел, что мои товарищи вынесли из расположенной здесь же будки какие-то устройства, похожие на крылья, и прицепили их друг другу на спины. Эти крылья были сработаны наподобие крыльев майских жуков: одна пара оставалась неподвижна и поддерживала летунов в воздухе, а другая, подвижная, обеспечивала полет. Мотор устанавливался у летуна на спине и закреплялся ремнями, пропущенными под мышки.

— А почему вы не летите на обычных самолетах? — спросил я, когда и на меня надели крылья.

— Самолеты слишком большие, и когда на работу съезжаются несколько тысяч человек, их негде поставить.

Мне показали, как приводить крылья в движение и направлять полет вверх и вниз. Шестеро флоридцев и Глэдис взлетели с крыши, как сказочные ангелы. Мне было боязно. Они кричали, чтобы я летел за ними. Тогда я нажал пуговку, крылья задвигались и понесли меня вверх. Глэдис помчалась за мной, стараясь на лету обучить меня управлению ими. Наконец я выровнял лет. Через несколько минут мы были уже на крыше фруктового склада в прерии Сумас.

В направлении бывшей границы Соединенных Штатов тянулась шеренга многоэтажных зданий, над крышами которых висели в воздухе огромные грузовые корабли-самолеты. Как рой птиц, со всех концов долины Фрейзер трудовой люд слетался на работу. Приземляясь на крышах, работники весело здоровались друг с другом, сбрасывали крылья и затем, как солдаты, занимали места в своих отделениях.

Еще вчера мне казалось, что этот народ не знает никакого порядка. Но сейчас я увидел, что у них царит такая дисциплина, до которой моим временам было далеко. Услышал, как стали называть имена кандидатов.