Генри Олди - Живущий в последний раз

— Приколи собаку! — властно кинул оскалившийся Ангмар, и коренастый бородач умело ткнул подобравшегося Чарму зазубренным дротиком. Хаживал бородач на волков, на медведя с рогатиной хаживал, только тяжело вспоминать о победах охотничьих с глоткой вырванной, потому как незнаком был для хрипящего ловчего страшный бросок боевых берийских собак.

Сразу понял все Ангмар, ловко понял, славно понял — взвыл Чарма с лапой разрубленной, и братья лесные без главаря остались, нельзя в атаманах ходить с перебитой шеей, даром что холка твоя пошире бычьей…

Так и случилось дикое, и застал вернувшийся из деревни ученик застал остывающее тело учителя, и изрезанного воющего Чарму, и лошадь дрожащую, в спешке забытую — трупы своих-то братья в лес уволокли, встанут ведь дружки назавтра, браслеты почесывая, как пить дать встанут, им еще жить да жить, кому по три, кому по пять раз, и кровавым спросом спросят с бросивших их — тяжело нести восемь трупов, дорого плачено за бешеного травника с выродком его натасканным, людоедом, но что поделать, раз так…

Лошадь от них осталась, добрая лошадка, смирная, и когда луна отразилась в карих конских глазах, встал юноша, и скупы были его движения, движения человека, выбравшего свою дорогу. Вспорол нож крутую шею животного, густая струя ударила в ведро, и замолчал принюхивающийся Чарма.

Юноша погладил пса; самые необходимые вещи сгрудились в изношенной котомке — и лопата выбросила первый пласт ночной светящейся земли.

Спустя два часа у последнего поворота дороги в Город сидел высокий гибкий мужчина, поглаживавший огромного скулящего пса. Раны были на руках его, кровавый след тянулся по щебенке дороги, и пустое ведро валялось в дальних кустах.

Мужчина и собака ждали рассвета. Они ждали вербовщиков.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СКОЛЬЗЯЩИЕ В СУМЕРКАХ

НЕЧЕТ

…И тогда лишь был отдан им пленный,Весь израненный вождь аламанов,Заклинатель ветров и тумановИ убийца с глазами гиены.

— …никак не менее двоих!

— Кого?

— Мужчин, разумеется. А то один перегревается…

Смеющиеся девицы табуном влетели в маленький, тускло освещенный зал, где и были придержаны Всеобщей Мамой, излучавшей голубой свет вынужденной старческой добродетели.

— Что ж вы, ножны мужские, делаете, — ласково закудахтала она, и играющий бичом раб за Маминой спиной на какой-то миг показался обаятельным и нестрашным. — Господа уж третью дюжину приканчивают, их достоинство полковым знаменем выпирает, а кротость да податливость шляется неведомо где, да еще, сдается мне, даром…

Что кроме этого сдавалось Всеобщей Маме, бывшей мечте нынешних трясущихся маразматиков — через талант ее маразматиков, и через него же трясущихся — неведомо осталось, утонув в изящном грохоте худых, полных и откровенно жирных ножек по испуганной лестнице заведения "На все четыре стороны", пользовавшегося в городе жаркой потной известностью.

— …И на стволе нашем, общем стволе, который превыше гордости и обид, новая взошла ветка, Серебряная Ветвь, и бокал за ее побеги уже жжет мне ладонь. Встань, Смертник Джи, нынешний Сотник Джи, и переживи всех нас, видящих тебя сегодня и пьющих честь твою!

Рослый сотник выбрался из-за неуклюжего стола и смущенно оглядел притихшее собрание.

— Спасибо, друзья! — пальцы вставшего сжались на пододвинутом бокале. — За тепло спасибо, за вечер сегодняшний, простите меня все, кого обидел чем, а, в особенности, ты прости, сотник Муад, и ты, сотник Фаранг, за смерти ваши случайные, от руки неумелой, открывшие мне дорогу в компанию вашу, за которую положу я все жизни оставшиеся, ни одной не жалея и не уклоняясь от пути назначенного. Вашу славу пью!

Многоголосый рев покрыл его слова, еще больше усиливаясь от звонких приветствий впорхнувших девиц; и твердые мужские колени с удовольствием приняли на себя мягкий чирикающий груз.

— Рыбчик, — надрывалась голубоглазая Линга, наводившая на мысли о порочном незачатии, — рыбчик, ты сводишь меня на казнь?..

Обманчиво полный сотник Фаранг, евший на удивление мало и пивший на удивление много, буркнул что-то невнятное, поддающееся любому истолкованию, и позволил Линге запустить губы в его стакан в обмен на рыжеволосую лапищу, засунутую ей под юбку. Девушка была удовлетворена обоюдным согласием и продолжала попискивать на интересующую ее тему.

— Рыбчик, а какой сегодня день будет?

— Терция. Для старика все на этом и закончится, к труповозам пойдет, а маманька помоложе, ей завтра днем еще ступень причитается.

— А ты ей сам голову отрубишь, да?!

Фаранг сжал пальцы, и стакан в его руке разлетелся вдребезги, перепугав до смерти любопытную красотку.

— Дура, — констатировал сотник. — Ты что, варка накликать хочешь? Где ж ты видела, чтоб родню Не-Живущих казнили с пролитием крови? Очумели вы тут совсем, подстилки мясные… Ясно ж сказано: веревка, огонь, вода и промежуточные — кипяток, например… Сколько жизней осталось вражьей кровушке, столько и будет мучиться, до края. Голову рубить… Я что, палач? Хотя и им-то несладко доводится: одного и того же выродка казни по три дня — и никакого разнообразия душе. Вот накличешь варка, зараза, истинно говорю…

— А чего его накликивать? — обиделась мокрая Линга. — Дура сразу… Вон — приперся! — длинный, тощий, и рожа неприличная…

Хохот сотника едва не перекрыл шум заведения.

— Ой, не могу! — ржал Фаранг, краснея ушами и хлопая себя по мохнатым ляжкам. — Где ж вас Мама набирает?! Это ведь сотник Джи, новенький, мы его честь и пьем сегодня!.. Ну, Линга, потешила душу, лучше, чем в койке!

— А чего он такой длинный? И смурной, как зима, даром, что молоденький… неужто на сотню таких зеленых представляют?

— Молоденький… Его не на сотню, его на капрала представляли, так он сотников из комиссантов порубил. Сама знаешь, как оно на испытаниях — нож кандидату в руки, раздели — и тройку старших по званию на него, с боевым железом в пальцах. Они кандидата уложат быстренько, ну, ежели он кого порежет — тому выговор, конечно, за несоблюдение уровня; а новенький, положенный начальством на красный песочек, наутро встанет жив-здоров, браслетик очередной потрет и идет с новым званием в подчинение к тому, кто последним его убивал. Ну и боится он теперь во всем мире одного начальника, в память Ухода своего.

— Ну?

— Юбку мну… А этого стали представлять, спустили на него тройку штабных сотников, лопухов золоченых, так я сразу Муаду и говорю: глянь, Му, как парень нож берет, хороший парень, не потянут его штабные. И не потянули. Пока мы с Муадом через парапет прыгали, мальчик их как из арбалета положил и за меня у Муада пари выиграл. Я ж Му говорил — нельзя так назад в бою запрокидываться. А он спорит. И доспорился — тут ему не деревня с кольем вышла, так ремень подшлемный к подбородку и прикололи — я смеялся, как резаный…