Александр Потупа - Черная неделя Ивана Петровича
И вдруг его осенило.
«Все правильно, — догадался он. — Дом не может общаться со мной на основе человеческих понятий, ибо он принадлежит к совсем иной цивилизации. Ему плевать и на меня и на Ваську, но к Ваське он привык, быть может, по-своему любит его, и потому я должен выслеживать прохвоста среди пыли и ветра, не рискуя проникнуть вовнутрь его друга. Но как мог Фросин предпочесть мне рядового уголовника? Зачем ему эта трухлявая ископаемая цивилизация?»
От этого открытия и от всех вопросов Ивану Петровичу сделалось муторно, хотя он и обрадовался чудом уцелевшему в нем стремлению к открытиям. Он совершенно точно знал, что Васька сейчас выйдет из дома и побежит перепрятывать седьмую икону, которая есть не что иное, как «Богоматерь владимирская», вырезанная Васькой из «Православного календаря» за прошлый год. Однако в календаре по преступной небрежности редактора оказался подлинник, и этот подлинник ни в коем случае не должен был уплыть за океан через грязные лапы гражданина Княжевича И. Г.
Потому-то Иван Петрович и дежурил на пыльной и пустой Подрубенской с белым Игоревым кольтом в руке, дежурил и все время страшно боялся, что в решающий момент кольт не захочет стрелять, поскольку Иван Петрович совершил непростительную служебную оплошность, забыв дома пистоны.
«Надо проверить, пока не поздно», — решил Крабов и поднял револьвер, целясь в окно голубого мезонинчика. Оглушительный выстрел грянул над Подрубенской. Дверь дома, на которой Иван Петрович без труда различил крупные цифры — 23, тут же открылась, и из нее вывалился Васька почему-то в немецкой каске и со шмайсером в руках.
Васька гигантскими прыжками понесся к калитке, дико вращая глазищами и громко выкрикивая:
— Скромно, понимаете, Иван Петрович, скромно и правильно.
Иван Петрович понял, что сейчас Васька обнаружит его укрытие и начнет стрелять в упор из ржавого музейного шмайсера. И тело Ивана Петровича, полное жизни и способностей к открытиям, примет жуткую раздирающую боль, сглатывая десятки пуль и превращаясь в тело умирающего, а потом и мертвого Крабова, то есть вообще никакого. Последним усилием воли он заставил себя снова поднять кольт, и Васька, уже выскочивший за калитку, вдруг отбросил свой страшный экспонат и поднял руки.
Потом они ехали на какой-то машине, Васька плакал, взахлеб рассказывая о своей нескладной жизни, и перевоспитывался на глазах. Еще в машине сидел Фросин, очень часто и от всей души жал руку Крабову и при каждом рукопожатии прикреплял к лацкану крабовского пиджака по ордену, причем Иван Петрович никак не мог сказать ответной речи — мешал плачущий Васька.
Потом Иван Петрович сидел в огромном, как футбольное поле, кабинете за отличным письменным столом и думал, что теперь он настоящий кандидат и вот-вот приступит к масштабной работе. Но масштабности мешал все тот же Макар Викентьевич, который пристроился рядом на стуле, впрочем, на почтительном расстоянии от Ивана Петровича. Фросин брал откуда-то тонкие папки и торжественно зачитывал фамилию, имя и отчество. И сразу же из неоглядной глубины кабинета возникал гражданин, однозначно соответствующий открытой папке, и Крабов начинал легкий, иронический допрос, выясняя подлинные мысли гражданина и определяя меру его вины. Выяснив все, что надо, Крабов диктовал свои наблюдения невидимому устройству, которое принимало решение о дальнейшей судьбе гражданина.
Одни лишь приглушенные звуки — надоедливые удары, проникающие сквозь очень толстые стены кабинета, — мешали Крабову полностью сосредоточиться и подумать о том, чем, в сущности, он занимается. Но убрать звук было невозможно — Фросин растолковал, что там, за стенами, полным ходом идет сооружение прижизненного памятника Ивану Петровичу, человеку, навеки покончившему со всеми формами преступности.
В кабинете все протекало торжественно и просто. Тяжело вздыхали хищенцы и взяточники, падали на колени мошенники и мелкие хулиганы, а воздух становился все чище и высокогорней.
Судя по всему, невидимое устройство, регистрирующее наблюдения Ивана Петровича, в основном, проявляло завидную гуманность, и лишь некоторые граждане уходили из кабинета неудовлетворенные и не вполне добровольно. Почему-то в их числе оказывались лишь те, чьи мысли вызывали у Ивана Петровича удивление и даже некоторую оторопь.
Но в целом, процедура шла на редкость гладко — многие сразу же осознавали свою вину, а главное — полную бесполезность преступных замыслов в новых условиях, созданных талантом Ивана Петровича и организаторскими способностями Фросина.
Только воздуха не хватало. Определенно начиналось удушье, и Иван Петрович принимал все менее официальный вид. Он распустил галстук и попытался расстегнуть ворот, но Фросин ловко и очень сильно перехватил его
— Нельзя, нельзя, — зашептал он Ивану Петровичу. — Неудобно как-то.
— Но я задыхаюсь, — прохрипел Крабов.
— Это с непривычки, — стальным шепотом пояснил Фросин. — Зато воздух! Чувствуете, какой воздух?
— Но воздуха уже нет, совсем нет, — слабо сопротивлялся Иван Петрович и сам испытывал удивление от очевидного нарушения законов физики, согласно которым никакая беседа в безвоздушной среде невозможна.
— Сейчас мы ее вызовем, — сказал Фросин, угадывая крабовскую мысль, вызовем и спросим, почему она нарушает законы.
— Это не она нарушает, — выдавил из себя Крабов. — Это мы нарушаем.
— Что нарушаем? — не понял Фросин.
— Ее законы…
— Это никак невозможно, — убежденно сказал Макар Викентьевич, — потому что никаких таких особых законов у нее нет и быть не должно. Есть наши законы, отражающие нашу действительность, потому — абсолютно истинные, и никому не дано права их нарушать. И если вы этого не понимаете, мы и вас сейчас вызовем.
Надоедливый стук за стенами кабинета сразу же исчез — то ли просто приостановилось сооружение памятника, то ли звуковые волны навсегда прекратили свое существование. Между тем, Иван Петрович отчетливо осознавал, что раздваивается, и другая, лучшая или худшая, но именно его часть, задыхаясь, понуро бредет к столу. Зато части, оставшейся в кресле, стало заметно легче дышать, вернее, не дышать, а обходиться без воздуха. А Макар Викентьевич, продолжая выкручивать крабовскую руку, извлек новую папку и торжественно прочитал:
— Подозреваемый Иван Петрович Крабов.
— В чем подозреваемый? — не выдержал Иван Петрович, сидящий в кресле.
— А в том, — ответил Макар Викентьевич. — Вы работайте, работайте, я ведь за вас поручился.
«Ладно, — подумал сидячий вариант Ивана Петровича, — с этим толстячком мне будет попроще — даже вопросов задавать не надо».
И он принялся диктовать невидимому записывающему устройству — четко и нелицеприятно, и с каждым словом тот, другой Иван Петрович, сжимался в размерах и как-то нелепо корежился. Но тут взгляды двух половинок Крабова встретились, и Иван Петрович, сидящий в кресле, ощутил настоящий испуг за их общее будущее и одновременно почувствовал, что подозреваемый втягивается в него без остатка, разоблачая тем самым его двойственную природу и наличие безобразных внутренних противоречий, а Фросин сейчас закажет семь бубей. Вместо этого совершенно логичного заказа Фросин вскочил и заверещал:
— Что же вы замолчали? Вы думаете, что у вас неловленный мизер, а я вам штуки три одной левой всажу. Вы себя покрываете, Иван Петрович, а это похуже, чем крапленая колода, намного хуже, за это не только канделябром по морде положено, за это еще и на поселение угодите.
И Макар Викентьевич с невероятной силой загнул руку Крабова, отчего тот сразу же проснулся. Сильная боль действительно застряла в затекшей руке, неловко подвернутой под спину. Кроме того, ворот рубашки, которую Иван Петрович забыл снять, съехал набок и всамделишно душил его.
Иван Петрович кое-как размял руку, расстегнул воротник, изрядно натерший шею, и взглянул на часы. Они бесчувственно показывали половину шестого — спать уже поздно, а вставать на работу — рановато.
Иван Петрович пробрался на кухню, включил огонь под чайником и присел на табуретку. «Крепкая кандидатура», — мелькнула у него мысль, ухмыляющаяся и непонятно с чем связанная.
8«А что, даже забавно как-то, — думал Крабов, с трудом удерживая равновесие на левой ноге, — был бы я великим следователем и горя не ведал бы. Никаких конфликтов с начальством — любое дело за час, как на ладони. Только одна беда — если захочется мне кого-нибудь утопить и припишу я ему вовсе не те мысли, так что ему делать? Как он докажет, например, что никогда подобных мыслей не вынашивал?»
Автобус нещадно прыгал на каких-то колдобинах, и гражданин в серой шляпе все норовил ухватить Ивана Петровича за рукав, транслируя при этом самые нецензурные мысли.