Филип Дик - Человек в высоком замке

«Знаю я вас, восточных американцев, – подумала она. – Любите жить с размахом, вынашиваете великие замыслы. Скалистые горы для вас дыра, да и только. Здесь же ничего не изменилось с довоенной поры. Безработные старики, тупые фермеры, ленивые бродяги. Молодежь посмышленее подалась за восточную границу, в Нью-Йорк. Там деньги. Большие деньги, большой бизнес. Германские капиталисты творят чудеса, с их помощью в считанные годы удалось возродить Соединенные Штаты».

– Вот что, приятель, – хрипло и зло проговорил хозяин. – Я тебе так скажу: если у вас сейчас полно шальных денег, так это все награблено у евреев, которых вышвырнули из Нью-Йорка, когда наци приняли этот чертов Нюрнбергский закон. Мальчишкой я жил в Бостоне и с евреями особо не якшался. Но если бы мне кто сказал, что в США будут действовать нацистские законы – пусть мы и проиграем войну, – я бы тому придурку плюнул в морду. Удивляюсь, почему ты здесь, а не завербовался в армию своих Соединенных Штатов? А? Завоевывать какую-нибудь банановую республику, чтобы потеснить япошек и порадовать немчуру?

Шоферы вскочили с перекошенными от злости лицами. Старший схватил со стойки бутылку кетчупа. Повар попятился. Нашарив огромную двузубую вилку, он остановился и приготовился к защите.

– Скоро в Денвере достроят огнестойкую посадочную площадку, и там будут садиться ракеты «Люфтганзы», – спокойно заметила Джулиана.

Никто из троих мужчин не пошевелился и не подал голоса. Посетители тоже помалкивали. Наконец повар произнес:

– Одну я видел на закате.

– Эта ракета летела не в Денвер, – сказала Джулиана. – Она села на западном побережье.

Водители понемногу успокоились. Старший проворчал:

– Вечно забываю, что народ здесь малость желтоват.

– Япошки не губили евреев, ни в войну, ни после. И не строили печей.

– То-то и беда, что не строили, – буркнул старший водитель и принялся за еду.

«Мы желтоваты, – подумала Джулиана. – Он прав. Мы хорошо относимся к японцам. Наверное, потому, что их здесь нет».

– Где вы остановитесь на ночь? – спросила она у молодого водителя.

– Понятия не имею, – ответил тот. – Только что вылез из кабины. Мне у вас не нравится. Может, завалюсь спать в кузове.

– В мотеле «Медовая пчелка» вполне сносно, – проворчал хозяин.

– Ну что ж, – сказал молодой водитель, – может, там и заночую. Если мне не будут глаза колоть, что я итальянец. – Он говорил с явным акцентом, хотя и старался его скрывать.

«Тут виноват его максимализм, – думала Джулиана. – Поэтому он такой озлобленный. Слишком многого хочет от жизни. Вечно ему чего-то не хватает, вечно что-то не так. И я ему под стать. Не могла усидеть на западном побережье, наверное, и здесь не усижу. А разве прежде, во времена покорения Дикого Запада, люди были иными?

Но сейчас граница проходит не здесь, – мелькнула мысль, – а через другие планеты. И он, и я могли бы попроситься на корабль, который отвозит колонистов. Нет – нам бы отказали. Ему – из-за смуглой кожи, мне – из-за черных волос. Уж эти мне белокожие нордические феи из эсэсовских училищ в замках Баварии! Бедолага Джо, или как его там, так и глядит букой. Нет бы принять холодный и многозначительный вид, будто он нас всех и в грош не ставит и абсолютно уверен в себе. Да, у наци именно такие лица. Они не идеалисты, как я или Джо, они циники и фанатики. Это дефект мозга, как будто немецкие психиатры не только душевнобольным, а всему своему народу сделали лоботомию.

Их беды – из-за секса, – решила Джулиана. – Еще в тридцатые у них началось… Гитлер забавляется со своей… сестрой, кажется? Или теткой? Или племянницей? Да и его собственные родители были двоюродными братом и сестрой. Они не считают кровосмешение грехом, многие живут со своими матерями. Вот почему у отборных эсэсовских шлюх такие ангельские, жеманные улыбки. Они берегут себя для папочки. Или друг для дружки.

А кого они считают папочкой? Бормана, который, говорят, на ладан дышит? Или Доходягу? Ходят слухи, старина Адольф, разбитый параличом, доживает последние деньки в одном из санаториев Рейха. Сифилис мозга – память о нищей жизни венского люмпена… Черное долгополое пальто, грязное исподнее, ночлежки… Наверное, это месть злорадного Боженьки. Совсем как в немом кино. Злодея искупали в дерьме. Историческая кара за грехи.

И что самое жуткое – вся нынешняя Германия порождена этим сухоточным. Сначала он создал партию, потом – нацию, потом – государство на полпланеты. И не кто-нибудь, а сами нацисты выявили болезнь, поставили диагноз. Шарлатан-травник Морель, пользующий Гитлера патентованными «пилюлями доктора Кестера», раньше лечил венериков. Об этом знает весь мир, и тем не менее любой бред рехнувшегося вождя считается откровением мудреца, страницей Священного Писания. Мало того, что идеи этого придурка заразили весь мир, их, как споры зла, разносят по планетам белокурые арийские пчеломатки. Вот плоды кровосмешения: безумие, слепота, смерть. Брр!» – Джулиана вздрогнула.

– Чарли! – окликнула она хозяина. – Как там мой заказ?

Джулиане было очень одиноко. Она встала, подошла к стойке и уселась около кассы. Никто, кроме молодого итальянца, не обращал на нее внимания. А он прямо-таки глаз не сводил. «Его зовут Джо, – вспомнила она. – А фамилия?»

Вблизи Джулиана увидела, что он не так молод, как показалось вначале. Трудно было угадать возраст – мешала настороженность, с которой он держался, то и дело зачесывая волосы назад жесткими скрюченными пальцами. «В нем есть нечто зловещее, – решила она. – Дыхание смерти». Джулиану это одновременно тревожило и привлекало.

Старший водитель шепнул что-то на ухо итальянцу, и оба уставились на нее.

– Мисс, – произнес старший водитель, и оба напряглись. – Вам известно, что это такое? – Он показал небольшую плоскую коробочку.

– Да, – ответила Джулиана. – Нейлоновые чулки. Их выпускает только картель «ИГ Фарбен», в Нью-Йорке есть филиал. Очень дорогая вещь.

– Монополия – дело хорошее. Надо отдать немцам должное. – Старший водитель положил коробочку перед своим спутником, и тот локтем придвинул ее к Джулиане.

– У вас есть машина? – спросил Джо, прихлебывая кофе. Из кухни послышался голос Чарли – он нес заказ.

– Вы меня не подвезете, а? – Джулиану сверлили темные глаза, и ей стало не по себе. – В мотель или еще куда. Лишь бы переночевать. Подбросите?

– Да, – ответила она. – У меня есть машина. Старый «студебеккер».

Окинув взглядом Джулиану и молодого водителя, повар молча поставил перед ней тарелку.

– Achtung, meine Damen und Herren,[12] – произнес динамик в конце прохода.

Мистер Бэйнс вздрогнул и открыл глаза. Справа в иллюминаторе плыли зелено-коричневая земля и морская синь. Тихий океан. Он понял, что ракетоплан заходит на посадку. Сначала по-немецки, потом по-японски и, наконец, по-английски громкоговоритель попросил пассажиров не курить и не покидать кресел. «Мы приземлимся через восемь минут», – пообещал металлический голос.

Корабль накренился и задрожал – включились тормозные дюзы. Многие пассажиры испуганно вцепились в подлокотники кресел. Бэйнс улыбнулся, вызвав ответную улыбку молодого человека с прилизанными светлыми волосами, сидевшего напротив через проход.

– Sie furchten dass…[13] – заговорил молодой человек, но Бэйнс перебил его по-английски:

– Простите, я не говорю по-немецки. – Поймав вопросительный взгляд попутчика, он повторил то же самое по-немецки.

– Вы не немец? – изумился блондин. Его английский звучал с резким акцентом.

– Я швед, – пояснил Бэйнс.

– Но ведь вы садились в Темпельхофе.

– Да, я был в Германии по делам. Мне приходится бывать в разных странах. Работа такая.

В глазах немца мелькнуло недоверие: как человек, занимающийся международным бизнесом, летающий ракетами «Люфтганзы», может не знать немецкого?

– А чем вы занимаетесь, мистер Бэйнс? – поинтересовался он.

– Пластмассы. Резина. Я имею в виду промышленное сырье, а не готовые изделия. Понимаете?

– В Швеции делают пластмассы? – Вновь недоверие.

– Да, и превосходные. Если дадите адрес, я с удовольствием вышлю вам проспект нашей фирмы. – Бэйнс извлек авторучку и блокнот.

– Ну что вы! Не стоит раздаривать проспекты кому ни попадя. Я не коммерсант, а художник, Алекс Лотце. Не доводилось видеть мои картины? Они выставлялись на Континенте.

– К сожалению, я равнодушен к современной живописи, – сказал Бэйнс. – Мне нравятся довоенные кубисты и абстракционисты. Люблю, когда картина несет глубокий смысл, а не просто изображает натуру.

– Но ведь это – цель искусства, – возразил Лотце. – Примат духа над чувственным восприятием. Абстракционизм – искусство упадка, хаоса, он отражает процессы разложения общества, старой плутократии. Декадентов поддерживали еврейские капиталистические воротилы, опутавшие своими сетями весь мир. Те времена ушли, и живопись стала иной. Искусство не может стоять на месте.