Михаил Пухов - Корабль Роботов. Ветви Большого Дома. Солнечный Ветер

— Слушай, Лесик, — негромким голосом остановил поток библиомана Виктор Ровин, — продай Семенова, столько сгущенки купишь для пользы своего тела. Сгущенка — то питательнее…

Они на дух не выносили друг друга. Интеллигентный, всегда подтянутый и, может, чрезмерно ухоженный, чистенький Ровпн и разнузданный поглотитель литературы Лесик.

Я с силой потянул Виктора за рукав его безукоризненного пиджака, отделил от толпы желающих сгущенки и просто интересующихся полюбоваться на кипение страстей, отвел в дальний угол машинного зала, приговаривая: «Посдержаннее, старик, посдержаннее…». А со спины слышалось: «Да он жизни не знает, мышь кабинетная! Обкормился классикой и теперь шипит на всех, что ж — живут не так, как всякие т — т—там Ленские и В — вволконские!» Лесик так разволновался, что снова начал заикаться.

Ровина было трудно вывести из себя. Даже ураганы и смерчи разбушевавшегося руководства он переносил стойко, интеллигентно — выдержанно. Только Лесик как — то странно детонировал его спокойствие, и тогда Виктор, бледнея и багровея, чудом сдерживая себя, отчаянно перепирался с Андреем. После таких вспышек Ровин надолго выключался из рабочего режима. Этим я и воспользовался. Вроде как успокаивая Виктора, я с большой осторожностью, исподволь, вызнал у него, какие программы и информация заложены сейчас в машине. Раньше меня это как — то не особо интересовало, но программисты народ железный: «Да — нет», «вопрос — ответ», а Виктор — он вдвойне железный, потому как он ведущий по программному обеспечению, и он вкратце, в три приема объяснил мне, что в массивы «забито» содержание всех томов БСЭ, тесты на распознавание зрительных и графических образов, большая программа по декодированию речи, много «спецуры», ну и, само собой, математика. А узнал я это в три приема потому, что Виктор прерывал свои объяснения перестрелкой с Лесиком, который медленно, хотя и неуклонно, приближался к выходу из машинного зала. Андрею, очевидно, сегодня было просто некогда стреляться с Ровиным, и уже от дверей он, сказав что — то уничижительное напоследок, оставив за собой последнее слово, гордо покинул зал.

— Алексей, — через некоторое время сказал мне немного опомнившийся после дуэли Виктор, — но ведь Лесик просто хам. Не то что с гнильцой в душе, а с самой настоящей помойкой! (Ну вот, и этот тоже о душе, подумал я, внутренне содрогнувшись). Как ты можешь с ним ладить?..

В голосе Виктора был укор, а я почувствовал себя бесхребетной амебой, способной расплываться в разные стороны. И если уж вешать ярлычки на душу, то у меня она, верно, липкая и скользкая. Посчитал неудобным рассказать всем о ночных видениях, не могу отказать в приюте своей бывшей жене, возвращающейся ко мне всякий раз, когда у нее случался трагический финал ее очередной и непременно пламенной любви, для чего — то я все время пытаюсь примирить взаимоотталкивающихся Ровина и Лесика, поддерживая с обоими довольно теплые приятельские отношения. И странно, что оба они считали меня своим другом, и я почему — то искренне верил обоим. А что, собственно, не устраивает Виктора, вдруг подумал я, делить мне с Лесиком нечего, в душу к нему я не лезу. Я и с начальством умею ладить. Ну вот такой я, амебный! Хочешь — лопай, не желаешь — выплюнь! У меня, может, только и осталось своего, что мысли. Если у человека осталось только одна уникальная способность совмещать несовместимое — говорить на то, о чем думает, так не один я такой…

Раздражение пенилось во мне духопротивной брагой. Всем только и нужно — покопаться в душе другого, все только и мечтают сменить там обстановочку. Вот у Виктора там ампир, у Лесика — модерн. Ценности разные у всех, а все одно — все люди. И у каждого свое. Ну и лелей свое, если не можешь что — то изменить! Я вот не могу изменять, я приспосабливаюсь. Так чем же я лучше Лесика? Чем я хуже тебя, Виктор?..

Но моя мелкая душонка не позволила ничего этого произнести вслух. А может, напрасно я таюсь? Может оп, как раз тот, кто может понять меня, кому я могу доверить свои мысли? А что, если рассказать ему про машину?..

— Я, Витенька, в ладах даже со своей совестью, — сказал я Ровину.

— Напрасно ты так, — огорчился Виктор. — Твоя совесть живая, а вот с собой ты не умеешь ладить. Научись уважать себя.

Я уловил в его голосе поучительные интонации и чуть было не вспылил, и снова еж поднял свои колючки в моей груди. Но что — то вновь удержало меня на тормозах, Я удивился, почувствовав, как скоро прошло мое раздражение. «Научись уважать себя». Мысль трезвая, и отнесена она ко мне справедливо. И Виктор не поучает, а делится.

— И вообще тебе нужно отдохнуть, — продолжал Ровин. — Почему не идешь домой? Ты же после ночи. Да! — спохватился он. — Зачем тебе понадобилось знать программное обеспечение машины?

Я внимательно всмотрелся в лицо Виктора, в его серые, пристальные, сейчас немного встревоженные глаза.

— После ночи, говоришь? — Я усмехнулся. И, будто признаваясь в злодеянии, сказал Виктору: — Сон мне сегодняшней ночью приснился, что я с машиной беседовал по душам о литературе. «Плаху» Айтматова разбирали. Я защищал, а машина мне доказывала, точь — в—точь как недавно ты, что в «Плахе» ущербное духоискательство. И еще она мне сказала, что Авдий просто душевнобольной, сознание его слоистое, как вафля, — приторно — сладкое с пресным. Ну я подумал, грешным делом, что это ты для потомков ввел свои умозаключения в машину.

И снова я сказал Виктору полуправду, и по его глазам я видел, что он мне не поверил. Но он ничего не сказал мне, просто смотрел с укоризной. А потом его позвали к телефону, и он, буркнув кому — то в трубку: «Хорошо. Иду!», — горестно объявил, что уходит на совещание специалистов и что эта бодяга может затянуться надолго. А мне посоветовал пойти домой.

Домой я, разумеется, не пошел. Мне и так было ясно, что сегодня уже не уснуть. Я слонялся по машинному валу, приставая к программистам с расспросами: что делает машина, когда у нее отключены все вводные устройства?

Не раз меня пытались выдворить из зала. Кто — то приволок из туалета огромное зеркало, чтобы я полюбовался на «сонное чучело». Но в зеркале я не увидел себя: там жили картинки. Кто — то тряс меня за плечо, приводя в чувство, приговаривая: «До чего, бедняга, дошел, своего отражения боится». Услышал я и предположение: «Может, его к наркологу отправить?» А я все задавал и задавал вопрос: «Что делает машина?..» И наконец мне ответили, грубо дали понять, что машина спит, когда от нее все отключено, а вопрос мой некорректный и бестактный. И в который уже раз посоветовали катиться домой… Грубый народ — эти программисты.