Иван Сибирцев - Сокровища Кряжа Подлунного

Нет, Орест Эрастович не щадил себя, не стремился предстать в выгодном свете, он хотел только одного: постичь, как и когда свернул с прямой жизненной дороги.

Ронский чувствовал, что Лобов понял и оценил его искренность. Разные чувства отражались в больших ярко-синих глазах Алексея Петровича, неотрывно смотревших на Ронского. Они глядели то задумчиво, как бы взвешивая на незримых весах совести слова собеседника, то вспыхивали явным осуждением и укоризной, но ни на минуту не угасали в них искорки живейшего интереса и сочувствия к этой чужой и запутанной жизни.

— Вот и вся моя «Одиссея», — закончил с облегчением Ронский обозрение собственной жизни и с легкой улыбкой, впервые за эти незабываемые для него дни тронувшей его сразу поблекшие губы, с волнением, точно приговор, ожидая ответа Лобова, добавил:

— Как видите, я грешен во многом. Моя вина — вина перед собой, перед своим талантом, перед будущим, перед людьми, верившими в мой талант, лежит, как мне кажется, в сфере морального осуждения и едва ли является уголовно наказуемой.

— Готов поверить и согласиться с вами, Орест Эрастович, — спокойно констатировал Лобов, — но, согласитесь же и вы со мной, что вам надо объяснить свое внезапное появление в доме Стоговых, которое, как нам известно, заставило профессора изменить планы проведения субботнего вечера, остаться в городском доме, отказаться от сообщенного еще утром Игорю намерения выехать на дачу. Такое объяснение тем более необходимо, что, как вы сами рассказывали, ваши отношения с профессором были далеко не столь сердечны, чтобы вы вдруг стали желанным гостем в его доме. И, наконец, главное, ваш последний визит непосредственно предшествовал поджогу дома профессора и похищению или убийству его самого. Вы более, чем логичны для того, чтобы понять, что мы, не имея вашего объяснения, не можем не искать взаимосвязи между двумя этими событиями: вашим последним визитом к Стогову и нападением на него.

Эти слова Лобова неожиданно привели Ронского в полнейшее смятение. Он весь съежился, сразу стал меньше, нервно комкал в пальцах папиросу.

Состояние собеседника не укрылось от Лобова: «Неужели я ошибся в нем, и он все-таки тот, за кого его принял Игорь?» — встревожился Алексей Петрович. Но, ничем не выдавая своей настороженности, он с прежним спокойствием и сочувствием напомнил:

— Прошу вас, Орест Эрастович. Это очень важно, и не только для вашей судьбы. Я не имею права открывать вам все, но речь идет о неизмеримо большем, чем судьба или даже жизнь одного человека.

— Но поймите, Алексей Петрович, это не моя тайна. Я не знаю, могу ли я посвятить в нее вас, — с трудом преодолевая дрожь в голосе, произнес Ронский.

— Чья бы ни была эта тайна, мы должны знать ее, тем более, что вы уже открыли ее другим, — твердо отчеканил Лобов

— Да, я сделал это, — еле слышно произнес Ронский и продолжал все так же медленно и негромко:

— Я, как и многие другие, считал профессора Стогова вдовцом. Во всяком случае, ни разу за все время, что я его знаю, мне не доводилось видеть рядом с Михаилом Павловичем ни одной женщины, не было и намека на близость с кем-либо.

Чем дольше слушал Лобов, тем настороженнее и удивленнее становился его взгляд, все чаще задавал он короткие, точные вопросы, Ронский сообщал действительно неожиданные и очень важные для всего понимания дела сведения.

…Около полугода назад дирекция института, стремясь вырвать Ореста Эрастовича из постепенно засасывающего его житейского болотца, направила Ронского в длительную научную командировку за границу. Так Орест Эрастович оказался в отлично оборудованной лаборатории физического института, расположенного в одном из крупных городов на Атлантическом побережье Западной Европы.

Зарубежные коллеги сердечно и радушно встречали русского гостя, видя в нем представителя славной советской науки, проторившей человечеству путь в Космос и прокладывающей верные пути к овладению самыми могущественными силами природы…

Советские ученые первыми зажгли на земле огни атомных электростанций, теперь они стояли на пороге создания искусственных солнц — термоядерных реакторов. Имена Булавина, Стогова, их научных соратников были окружены здесь глубочайшим уважением. Ронский был искренне удивлен тем, как далеко разнеслась по миру добрая слава о руководимом Стоговым молодом научном центре ядерной физики в сибирском городе Обручевске.

Расспросам о Стогове, о его экспериментах не было конца. Ронский чувствовал, что и на нем, скромном ученом из Крутогорска, лежит тень славы его известного земляка. Как мог и умел, он, при удобном случае, всячески старался подчеркнуть свою близость к профессору.

Однажды Ронский в компании с молодым магистром физики Морисом Буржевиллем, подвижным черноволосым человеком с ослепительной улыбкой на светло-оливковом лице, сидел за столиком ресторана за бутылкой тягучего и янтарного как мед старого бургундского.

Как и обычно, разговор в основном шел об опытах Стогова.

Буржевилль откинулся на спинку кресла и, мечтательно полузакрыв живые черные глаза, восхищенно прищелкнул языком:

— О, Стогов! Стогов! Это грандиозно!

И вдруг, в порыве непонятной откровенности, сначала озадачившей Ронского, Буржевилль, почти вплотную придвинув свое лицо к лицу собеседника, спросил:

— А вам известно, коллега, что ваш уважаемый соотечественник вызвал кое у кого из наших дам не только научный интерес?

Вопрос был настолько неожиданным, что даже Ронский не терявшийся ни в каких затруднительных ситуациях, мог в ответ произнести лишь нечто нечленораздельное

— Вы знакомы, коллега, с профессором Ирэн Ромадье? — продолжал все в том же тоне Буржевилль.

Да, Орест Эрастович был представлен профессору Иран Ромадье, руководившей одной из лабораторий института.

Тщеславному и самоуверенному Оресту Эрастовичу импонировало подчеркнутое внимание, с каким отнеслась к нему высокая, но стройная и гибкая женщина с матовым чуть удлиненным лицом, мягкими светло-золотыми волосами, так контрастировавшими с глубокими совершенно черными глазами. Искрившаяся энергией и особым, свойственным только очень женственным натурам обаянием, Ирэн Ромадье казалась значительно моложе своих сорока лет и была мало похожа на человека в весьма солидном и редком для женщины на Западе профессорском звании.

Ирэн чаще других расспрашивала Ронского о Стогове, интересуясь мельчайшими деталями, касавшимися профессора. Орест Эрастович объяснял это естественным интересом к работе известного ученого, занимавшегося родственными проблемами ядерной физики, и отчасти, некоторым благоволием Ирэн к нему самому.