Василий Звягинцев - Величья нашего заря. Том 1. Мы чужды ложного стыда!

…Прежде всего приняли к сведению, что вокруг сейчас третье сентября тысяча девятьсот двадцать седьмого года. А о «двадцатом пятом» те, кто был осведомлён, говорили просто для обозначения реальности. Именно в этом году все проблемы послевоенного «реконструктивного периода» были решены, и страна начала жить как нормальное благополучное государство.

Примерно так же Азимов в «Конце вечности» не говорил ни о странах, ни о конкретно-исторических ситуациях, а просто о столетиях. «Четыреста восемьдесят второе», допустим, где жила возлюбленная Харлана. «Оно характеризовалось тем-то и тем-то» и достаточно, к чему лишние подробности.

В Крыму двадцать седьмого года стояла чудесная пора начинающейся южной золотой осени. Небо густо-синее, без единого облачка, бриз с моря, пролетая сквозь многочисленные частные сады и парки, а также большой земский Ботанический, напитывается запахами всевозможных кустарников и цветов, экзотических и эндемичных. Политические горизонты вокруг Державы после событий двадцать четвёртого года[129] столь же ясны, как горизонт физический, очерчивающий мерно колышущееся, хотя и штилевое море на юге.

Этот год, кстати, двадцать седьмой – тот самый, в котором концессионеры искали свои стулья. И в РСФСР жизнь примерно походила на описанную соавторами, жившими и здесь не в югоросской родной Одессе, а в Москве, как в прошлой реальности. Не так уж глупо они поступили, хотя и обвиняли их в этом многие, равно как и в предательстве. Всё же Москва есть Москва, и хорошие писатели, верно уловившие дух времени, жили там получше, чем их коллеги в Югороссии, где таковых было гораздо больше реальной потребности. «Оставшимся с народом» платили золотом и бонами «Торгсина», за казённый счёт посылали за границу на несколько месяцев, для ведения пропагандистской работы среди тамошней «левой» интеллигенции.

Ильф с Петровым устроились у большевиков примерно как в нашем мире вовремя вернувшийся в СССР из эмиграции Алексей Толстой. Дачи, «буржуйские» квартиры в центре, почти как у профессора Преображенского, личные автомобили. Но, правда, они, как и Алексей Толстой, писать действительно умели. На мировом уровне, тот же «Гиперболоид» на голову превосходил любые поделки западных фантастов двадцатых годов. И тут же – «Петр Первый», «Хождение по мукам». Лариса, контролировавшая культурную политику ВКП (б), внимательно следила за любимыми авторами, и её попечением Ильф уже проходил профилактический курс лечения от туберкулёза. Так что можно было надеяться, что ещё лет тридцать после года своей безвременной кончины он проживёт. И Петрову не придётся погибать на фронте в сорок втором, здесь той войны точно не будет. Так что от соавторов здесь можно было ждать в ближайшем будущем те же «Двенадцать стульев», и вряд ли сильно отличающиеся от оригинала. Факт существования Югороссии только подбавит «перчика» в сюжет. В сатирическом, естественно, ключе. Лариса даже подумывала, забавы ради, подарить писателям их же книгу, издательства «Земля и фабрика», Москва, 1928 г. На презентации местного варианта.

Троцкий ввёл у себя в РСФСР НЭП сразу же, как только получил власть. Регулярных, весьма тайных дотаций из Югороссии, вместе с доходами от широко практиковавшихся иностранных концессий и экспорта «возобновляемых ресурсов» вполне хватало, чтобы не спеша налаживать в стране Советов приемлемую для неизбалованного русского человека жизнь. А избранным пайки и квартиры выдавались такие, что купить просто так, «за свои», – никаких гонораров не хватит.

ВЧК, уже переименованная, как и предложил некогда Левашов Троцкому, в ОГПУ, под контролем его, Ларисы, бывало – и самого Шульгина, руководимая полностью прикормленным и перевоспитанным Аграновым, занималась только тем, чем и положено заниматься тайной полиции в приличном государстве. Причём ОГПУ было именно «тайной» на 90 %, форму носило и по кабинетам сидело очень небольшое число людей. А все остальные выполняли свои функции «по совместительству», и любой инженер, слесарь, бухгалтер, завскладом или, наоборот, к нему обращающийся снабженец из соседней области мог оказаться оперсотрудником экономического отдела ГПУ. А отдел «экономический» не потому, что занимается финансовыми вопросами Управления, совсем напротив – экономическими преступлениями в масштабах от артели инвалидов до Совнаркома Республики.

Это Шульгин с Левашовым так придумали. Ещё в двадцатом году Олег, воспитанный отцом – твердокаменным коммунистом, резко возражал против идеи помощи белым против красных. Но дружба возобладала над догмами, и Левашов согласился поэкспериментировать с конфедерацией белой и красной Россий. Тем более договорились, что и Врангель, и Троцкий будут плавно и аккуратно приведены к некоему общему знаменателю. Но прежде – никуда не денешься – белые должны свою половину партии блестяще выиграть, а красные при этом как бы и не проиграть. Справились, мир заключили, под интересным, лично Львом Давидовичем изобретённым обоснованием, на что он был большой мастер: – «Добрый мир с Врангелем (который тоже демократ, но несколько иного толка) гораздо лучше худой ссоры с ним же. Бывшие враги всегда лучше бывших друзей, и вообще, исходя из диалектики, враг во многом лучше друга, ибо враг предать не может, а друг – сплошь и рядом. Враг может эволюционировать в друга, а друг – только во врага, что не в пример хуже».

– Это, получается, мы теперь и у себя хотим в гораздо больших масштабах повторить уже обкатанную здесь программу? – спросила Марина.

– Выходит, так, только обстоятельства там и тут немного разные. Белые с красными действительно непримиримыми врагами были, кровушки море пролили, а РФ с Империей что же различает? Ничего, в общем, кроме вопроса, кто в конце концов главнее будет…

– Это разве обязательно? – вдруг спросил Ибрагим, до этого заинтересованно слушавший. – Я вот надеюсь, что российский Президент, Император и я как-нибудь сумеем поделить мир без крови и скандалов…

Басманов повернулся к Катранджи, глядя на него, как на редкостный экземпляр антропологического музея.

– Вы трое, может, и поделите. А после? Все не вечны, особенно вы, Иван Романович… – сказал он с едва-едва уловимым презрением гвардейского офицера к бандиту, хотя и крайне цивилизованному. Катранджи эта интонация не оскорбила, возможно, и наоборот.

– Ваши слова да Богу с Аллахом в уши, Михаил Фёдорович, чтобы на протяжении наших жизней всё сложилось, а что потом…

Он особенным образом сложил руки перед грудью, сделал подобающее восточному мудрецу лицо:

Коль день прошёл, о нём не вспоминай,Пред днём грядущим в страхе не стенай,О будущем и прошлом не печалься,Сегодняшнему счастью цену знай…

И хитровато покосился в сторону Волынской.