Павел Амнуэль - Имя твоё...

Мужчина и женщина, тем не менее, направлялись именно к этой яме, а охранник стоял, бессильно опустив руки, и пытался понять, что с ним произошло, откуда взялся ледяной порыв ветра, даже не ледяной, к ледяным порывам он привык, зимой на летном поле порой трудно было раскрыть глаза, казалось, что зрачки лопнут на морозе, как стекляшки, а то, что коснулось его сейчас, было чем-то за гранью ощущений – не холод, не мороз, а полное отсутствие понятия о тепле, о температуре, о движении молекул. Так, во всяком случае, чувствовал работник охранной службы аэропорта Андрей Карпин, глядя вслед удалявшимся пассажирам. Мыслей не было – какие могут быть мысли, если все смерзлось и застыло?

Мужчина и женщина бодро дошли до ямы и на глазах Карпина перепрыгнули ее, не приложив к тому – по крайней мере, так казалось издалека – никаких видимых усилий. На той стороне ямы росли огромные кусты крапивы, и это была еще одна из причин, по которой служба охраны до сих не потратила ни рубля, чтобы яму засыпать, а забор восстановить. Мужчина вошел в крапиву, будто в теплую воду летнего моря, погрузился по колено, потрогал листья руками, обернулся к спутнице и сказал что-то, чего Карпин, конечно, не расслышал. До него долетели странные звуки, напоминавшие женский смех, и Карпин попытался повернуться и убежать, потому что смотреть было не то чтобы страшно, но невыносимо, как невыносимо бывает смотреть на полуденное солнце, но ведь смотришь иногда, какая-то сила притягивает, но то – жар и ощущение прилива жизненных сил, а здесь Карпина притягивал к себе холод смерти.

Мужчина выбрался из куста и женщину вывел, и там, на опушке, где росли несколько кривых березок, они обнялись, да так и стояли несколько долгих минут. Карпин тоже стоял, как приклеенный, а потом будто лопнула нить, притягивавшая его взгляд к этой парочке, ударила по глазам, и от резкой боли он мгновенно пришел в себя, зашипел, крепко выругался, припомнив все слова, какие были сообразны ситуации, и сразу припомнил и холод, и ощущение свои поганые, которые лучше бы забыть до конца жизни. Он прикрыл глаза обеими руками, потому что слезы лились в два ручья, и он ничего с этим не мог поделать, а когда несколько минут спустя Карпин все-таки смог вновь увидеть окружавший его мир, то никаких посторонних объектов или нарушителей в поле зрения не оказалось. Видимо, ушли в лес. А может, их и вовсе не было, и лучше бы, чтобы их не было вовсе, но Карпин помнил свои ощущения, а стриженный затылок мужчины теперь наверняка запомнится ему до конца дней.

Он постоял минуту, соображая, что делать дальше, решил, что лучше уйти от греха подальше, и, повернувшись спиной к яме, медленно побрел в сторону аэровокзала мимо отведенного на стоянку израильского «Боинга», к которому подъехала машина техобслуживания.

– Михалыч! – крикнул издалека один из техников, имени которого Карпин, переполненный другими мыслями, не мог вспомнить. – Ты что такой замороженный?

Карпин поразился точности этого наблюдения, хотел ответить, но губы, похоже, действительно примерзли друг к другу, и он только промычал что-то, проходя мимо.

Дойдя через четверть часа до комнаты дежурного, он, однако, нашел в себе достаточно сил, чтобы по всей форме доложить об обнаруженном, но не пресеченном нарушении, после чего и был отправлен домой с наставлением день-другой полежать в постели, прикладывая к голове холодный компресс.

– Показалось тебе, – сочувственно сказал Карпину руководитель смены. – Вот смотри, список пассажиров того «Боинга» израильского: все прошли паспортный контроль, все получили багаж вовремя, никто не пропал.

Карпин кивнул и одновременно пожал плечами. Если бы он не был разбит, как упавшая на пол фарфоровая чашка, то непременно провел бы собственное расследование – отправился бы на уазике по внешнему периметру к той части дороги, что проходила через лес, и там поискал бы если не живых нарушителей, то их следы – должны же остаться пожухлые от холода листья, а в кусте крапивы мороз должен был выжечь тропу, по которой мужчина провел свою женщину… куда? Понятно куда – они так торопились на тот свет, и, должно быть, с этим израильским «Боингом» что-то случится в обратном рейсе, не зря с борта его сошли мертвецы, которых там не было вовсе. Значит, будут: мужчина и женщина, а может, еще сотня пассажиров, если самолет упадет.

Карпин хотел сказать об этом начальнику смены, но понял, что тогда его отправят отдыхать не на день-другой, а на всю оставшуюся жизнь. Если бы он знал еврейский язык или, на худой конец, английский, то, может, подвалил бы к одной из стюардесс – они-то, если ему все не привиделось, могли запомнить мужчину в серой рубашке и джинсах и женщину в цветастом платье. И мороз – неужели никто из этих длинноногих смуглых красавиц не ощутил мертвящего холода, когда приносили этой паре обед или воду?

Посидев в своем закутке и окончательно лишившись всякого представления о реальности, он побрел по коридору к служебному выходу на автостоянку, и по дороге до его слуха доносились обрывки разговоров, показавшиеся ему насмешкой над его, Карпина, несчастьем. Говорили о мужике, которого убили утром и который воскрес, отправился в Шереметьево и здесь то ли убил, то ли свел с ума следователя милиции, а потом… Что было потом, Карпин не услышал, подошел его автобус, и он втиснулся в переполненный салон.

– Вам плохо? – участливо спросили его, и кто-то уступил место. Карпин упал на сиденье и мгновенно заснул.

Между тем мужчина и женщина, сошедшие с рейса YL826, вышли на грунтовую дорогу, проходившую через лес, и остановились, поджидая людей, шедших им навстречу, но еще скрытых за поворотом. Мужчина положил руку на талию женщины, а она тихо улыбнулась своим мыслям. Мысли, впрочем, были просты, как алфавит, и не интересны, как телефонная книга.

Глава двадцатая

А ведь я тоже видела тебя во сне и сразу поняла, что ты – мое счастье. Мне тогда было очень плохо, ты не поймешь, мужчина не может понять, как это бывает, когда кажется, что в мире нет ни одного порядочного человека, нет, не кажется, а на самом деле – порядочных нет, одни скоты, и каждый смотрит на тебя, как на телку, о тебе так и говорят: «Классная телка пошла». Нет, обо мне так не говорили, в том-то и дело, понимаешь? Классной телкой называли мою подружку Марину, а обо мне говорили совсем другое, вспоминать не хочется: недотрога, даже целовать себя не позволяет, ей, понимаете, чувство нужно, вот тебе чувство, мало тебе, да, вот еще, и разве это не чувство, чувство – это когда чувствуешь, верно, да, да, но что ж делать, если чувствовала я только глухую ненависть к тем, кто пытался меня целовать и чуть что – лезть потными ладонями под юбку и прижиматься к груди, я специально надевала длинные платья без декольте, это еще больше раздражало, и что я могла поделать?