Марта Уэллс - Стихия огня (Иль-Рьен - 1)

Каде закусила губу, подумала и пожала плечами:

— Но так выходит, что король, быть может, очень дорог Дензилю, а я не могу себе этого представить… не сочти уж меня странной.

— Можно испытывать привязанность к человеку и одновременно ненавидеть его. А Дензиль в ту пору без поддержки Роланда был пустым местом. Ему нужен был живой принц в качестве опоры. — Томас повернулся к собеседнице. — Не смотри на меня так. Роланду вовсе не обязательно было попадать в лапы Дензиля. Возьми, к примеру, себя. Разве возле тебя в Фейре не терся свой Дензиль?

— Такой вины за мной нет. — Она театрально воздела руки. — И не потому, что не было такого типа, а просто я предусмотрительна.

Томас отметил слово «вина», однако не стал обнаруживать этого. Если уж она угодила в столь очевидную ловушку, значит, ее что-то сильно тревожило.

Полено откатилось к краю камина, и, неловко привстав в кресле, Томас, опершись одной рукой, поправил его кочергой.

Каде вздрогнула и быстро сказала:

— Прости.

Он тяжело опустился в кресло.

— За то, что ты спасла мне жизнь? Я даже благодарен…

Она отказалась переменить тему.

— А если рана не заживет? — Каде не хуже Томаса понимала, насколько рана замедлит его движения в бою.

— Что ж, для дуэлей я уже староват. Возможно, в конечном счете разницы не будет.

— Не надо говорить такого; у меня и без того сердце болит. — Каде еще глубже осела в кресло. — И как же мы избавимся от Дензиля?

И Томас не смог скрыть своего вероломного плана:

— Я намереваюсь убить его, если получится. Но мне бы не хотелось при этом погубить Фалаису, себя самого или кого-нибудь еще.

— Я могла бы это сделать. Роланд и без того ненавидит меня и, уж конечно, не сможет явиться за мной в то место, где я живу.

Томас фыркнул.

— Я едва ли способен попросить тебя о подобной помощи.

— В этом для меня нет ничего нового.

Нечто неуловимое в ее голосе заставило Томаса усомниться в искреннем происхождении подобной бесчувственности, но он ответил:

— Меня не удивит, если ты каждый день убиваешь по человеку, однако подобное предложение выставляет меня идиотом или еще худшим негодяем, чем сам Дензиль, и волей-неволей я стану придумывать какую-нибудь ужасную месть.

Она пожала плечами и в рассеянности потерла подлокотник.

— Не важно, даже если он мой родственник. Я ведь пожелала смерти собственному отцу.

Томас нахмурился:

— Что заставляет тебя так думать?

Не отводя глаз от огня, Каде медленно проговорила:

— Я хотела этого… очень… всем, что имела в себе, — а это, на мой нынешний взгляд, немало, — я желала ему смерти. И он умер.

— Но он же не пал бездыханным ни с того ни с сего.

— Нет, так. Так и было. — Она отвечала упрямым взглядом.

— Нет, он умер не так. Ты присутствовала при этом?

— Нет, конечно же, но я знаю, как все случилось, потому что сама вызвала эту смерть.

— Не знаю, почему я третий раз слушаю твою чушь.

— Потому что не можешь возразить ничем иным, кроме как «нет, он умер не так». А откуда ты знаешь? Это не чушь! Моя магия тогда не знала путей, я не знала, что делаю, и вполне могла натворить что угодно.

Основательно помолчав, Томас наконец выдавил:

— А существенно ли это теперь, поскольку он уже умер?

— Конечно же, нет, — согласилась Каде, еще глубже вжимаясь в кресло и вперившись в языки пламени.

Томас оглянулся на слуг. Берхэм погрузился в повествование об одной из последних битв бишранской войны, самозабвенно внимавший ему Файстус успел даже разлить свинец по столу. Потом он повернулся к очагу и прошептал ей на ухо:

— Фулстан был отравлен. — Лицо Каде оставалось невозмутимым, трудно было даже понять, удивлена она или нет. Он продолжил: — Это сделала Равенна. А я добыл яд. Насколько я помню, это была наперстянка.

Поднявшись, Каде кругом обошла всю комнату. Спустя несколько мгновений она вернулась к очагу и села, словно только что вошла сюда.

— Веришь ты мне или нет, но Равенна никогда не понимала, что делает Фулстан с тобой и Роландом. Для этого она была чересчур устремлена к своей собственной цели. Он знал, что должен опасаться ее, однако ни Земельное, ни Дворцовое право не давали ей власти над ним, и король посчитал себя в безопасности. А после той твоей маленькой выходки в Кафедральном соборе она начала задумываться над тем, почему из тебя выросла такая жуть. Я предоставил ей некоторые подробности, поэтому дело ограничилось монастырем. Через месяц после твоей высылки из города Роланд предпринял свою неудачную попытку самоубийства, и когда она узнала об этом, то приняла решение. — Он пожал плечами. — Конечно, на улицах не плясали, однако общая скорбь была, безусловно, неискренней.

Каде молчала, Томас прислушивался к треску огня, к ровному голосу Берхэма. Наконец она промолвила:

— Я никогда не думала, что, кроме меня, еще кто-нибудь мог пожелать его смерти. Даже Роланд винил себя, дескать, он что-то сделал не так: то ли криво сидел в седле, то ли плохо сыграл в какую-то там игру.

Томас нагнулся вперед и подложил в очаг еще одно полено.

— Значит, пришла пора вам узнать это.

Много позже, когда весь дом погрузился в сон, Каде поднялась на самый высокий чердак и приподняла за низ подъемное окно, избегая прикоснуться к забитым в него гвоздям. Здесь было холодно, жутко холодно… Налет инея серебрился, прикрывая буквально все вокруг… Облака прятали звезды. Было темно, луна шла на убыль; как говорит старая вера, темное время — смерть белой магии. Время владычества воинства. Вокруг угловатыми волнами какого-то застывшего моря вздымались серые и черные крыши. Дворец отсюда казался странным сочетанием силуэтов — в них можно было угадать башни, — а вот и купол Летнего дворца. На стенах тихо мерцали ведьмины огоньки.

Она спустилась на покрытый черепицей конек острой крыши прямо перед окном. И села к нему спиной, чтобы ничто не смогло прокрасться в дом сзади нее. Поежившись, она обхватила колени, хотя успела добавить к своей одежде раздобытую для нее Берхэмом мужскую рубашку и поношенную боевую куртку Томаса.

«Значит, это не я убила отца». Чувства ее путались, словно небрежно уложенные в шкатулку ожерелья. Ей бы хотелось распутать каждое и провести по нему пальцем. Разочарование она вполне понимала. Отнюдь не странная эмоция для персоны, долго принимавшей ложь за правду… Тем более что она сама обманывала себя. Смятение, гнев, давнишний страх тоже были вполне объяснимы, хотя и безнадежно перепутаны. И еще странное чувство сброшенной тяжести, непонятной свободы, от которой лицо ее загорелось, а руки, наоборот, оцепенели. Словно бы чуточку расслабилось нечто, свернувшееся в самой груди. Казалось, что сделается возможным и что-то еще. Например, она наконец сумеет забыть.