Питер Уоттс - Ложная слепота (сборник)

Все на нервах, а мигрант затихарился…

Каннингем буркнул что-то про себя, ткнул непривычными пальцами в незнакомые кнопки, проклял свою неловкость. Лазерные лучи пронесли пароль и отзыв сквозь шесть километров ионизированной пустоты. За неимением свободной руки неизбежная никотиновая палочка висела у биолога на губе. Время от времени с нее срывались хлопья пепла и наискось уплывали в вентиляцию.

Он заговорил прежде меня:

– Всё в КонСенсусе. – Когда я не отступил, Каннингем смягчился, но глаз на меня не поднял: – Частицы магнетита сориентировались практически в тот момент, как они пересекли ударную волну. Мембраны начали восстанавливаться. Теперь шифровики умирают не так быстро. Но под их метаболизм все же оптимизирована именно внутренняя среда «Роршаха». Лучшее, на что мы можем надеяться здесь, – замедлить темп их гибели.

– Уже немало.

Биолог хмыкнул:

– Одно восстанавливается. Но другое… их нервы изнашиваются, и я не вижу, почему. Как будто в буквальном смысле протираются. По всей длине аксонов идет утечка импульсов.

– Из-за распада клеток? – предположил я.

– И уравнение Аррениуса никак не сходится, при низких температурах идут нелинейные эффекты. Фактор частоты[68] летит к чертям. Такое ощущение, что температура вообще не влияет, и… мать… – На одном из дисплеев какая-то величина превзошла критический предел. Каннингем посмотрел вверх через вертушку и повысил голос:

– Сьюзен, нужна новая биопсия. Из центрального узла.

– Что… Минутку, – она покачала головой, такая же апатичная, как подвластные ей пленники, и набрала короткую спираль символов.

В одном из окошек Растрепа взирал на ее сообщение своей чудесной зрячей шкурой. Секунду шифровик парил в неподвижности, затем сложил щупальца с одной стороны, открыв свой центральный узел. По приказу биолога из нор цепкими змеями выползли два манипулятора: один орудовал медицинским отборником, второй (на случай безрассудного сопротивления) угрожал насилием. Особой нужды в этом не было: ложная слепота или истинная, но шифровики учились быстро. Растрепа подставил брюхо, как жертва, примирившаяся с неизбежным изнасилованием. Пальцы Каннингема оступились, и манипуляторы столкнулись, перепутавшись. Он выругался, попробовал снова, в каждом его движении читались разочарование и досада. Ему отсекло расширенный фенотип: некогда истинный «призрак в машине»[69] он превратился в банального нажимателя кнопок.

…И внезапно что-то сомкнулось. Грани Каннингема у меня на глазах просветлели. Я почти мог его прочитать.

Со второго раза у него получилось: кончик иглы метнулся вперед атакующей коброй и неуловимо быстро отскочил. Красочные волны раскатились по шкуре Растрепы, словно рябь от брошенного камня по тихой воде.

Биологу, наверное, показалось, будто он что-то заметил в моих глазах.

– Легче, когда не считаешь их людьми, – бросил он, и я в первый раз смог прочесть подтекст, ясный и резкий, как битое стекло: «Хотя ты никого людьми не считаешь…»

Каннингему не нравилось, когда им манипулируют. Это никому не нравится. Но большинство людей не думают, что я этим занимаюсь, и не знают, до какой степени тела предают их, когда они закрывают рот. Они думают, что если говорят со мной, то, значит, хотят довериться, а если молчат, то держат свое мнение при себе. Я так пристально наблюдаю за ними, так тщательно подгоняю каждое слово, лишь бы ни одна система не заподозрила о том, что ее используют. И все же по какой-то причине с Робертом Каннингемом метод не сработал.

Кажется, я моделировал не ту систему.

Представь себе, что ты синтет и следишь за поведением систем на гранях; по отражениям в них вычисляешь свойства внутренних механизмов. В этом тайна твоего успеха: ты понимаешь систему, познав очертившие ее границы.

Теперь представь человека, который пробил в своем контуре дыру и выплеснулся наружу.

Плоть была не в силах вместить Каннингема, служебный долг вырвал его за пределы отведенного природой куска мяса. Здесь, в облаке Оорта, его графы распростерлись по всему кораблю. До определенной степени это относилось ко всему экипажу: Бейтс и ее роботам, Сарасти и его лимбической связи – даже имплантаты КонСенсуса в наших мозгах рассеивали нас, слегка выводя за грань собственных тел. Но Бейтс лишь управляла своими роботами, а не подселялась в них. Банда четырех на одной материнской плате запускала несколько систем, но каждая имела характерную топологию, и выступали они поочередно. А Сарасти…

А с Сарасти, как потом оказалось, вышла совсем другая история.

Каннингем своими манипуляторами не просто управлял: он скрывался в них и носил, точно шпионскую легенду, скрывая слабого исходника внутри. Он пожертвовал половиной неокортекса ради возможности видеть рентген и на вкус ощущать конформации клеточных мембран; выпотрошил одно тело, чтобы стать мимолетным постояльцем множества. Его кусочки таились в датчиках и телеоператорах, усеявших стенки вольеров. Если бы я сразу сообразил, где искать, то мог бы извлечь ключевые намеки из каждого прибора в медицинском отсеке. Биолог, как и все люди, был топологической головоломкой, но половина ее фрагментов пряталась в машинах, и моя модель оказалась неполной.

Подозреваю, что он не особо рвался к такому состоянию. Оглядываясь, я вижу ауру ненависти к себе на каждой его грани, какую удается вспомнить. Но на исходе XXI века подобному существованию Роберт видел лишь одну альтернативу – жизнь паразита, – а потому выбрал наименьшее из зол.

Теперь же ему отказали даже в этом: приказ Сарасти отсек его органы чувств. Биолог больше не воспринимал данные нутром; ему приходилось с мучениями интерпретировать их шаг за шагом, сквозь диаграммы и графики, сводившие восприятие к пресной и скучной скорописи. Передо мной стояла система, изувеченная множественными ампутациями. Система, чьи глаза, уши и язык вырезали, вынужденная на ощупь, вслепую искать дорогу среди предметов, которые она прежде населяла изнутри. Внезапно ему стало негде прятаться, и разнесенные ветром осколки Роберта Каннингема собрались обратно во плоти, где я смог наконец их разглядеть.

В этом с самого начала заключалась моя ошибка. Я так сосредоточился на моделировании других систем, что забыл о той, которая строит сами модели. Единственный враг ясного зрения – слепота: неверные посылки могут стать шорами. Было недостаточно представить, что я – Роберт Каннингем. Приходилось одновременно представлять, что я – Сири Китон.

Конечно, после моего открытия встал новый вопрос: если догадка относительно Каннингема верна, то почему мои приемы срабатывали с Исааком Шпинделем? Тот был столь же разбросан по своему интерфейсу, как и его преемник.