Андрей Сердюк - Вложения Второго Порядка

Зотову надоело.

Зотов остановился.

Зотов разул глаза и огляделся.

Луна высветила отгадку: трамвайное полотно, которое прежде мирно тянулось, пересыпанное серым щебнем, промеж городского асфальта, оказалось поднятым на высокую насыпь и превратилось в старую заброшенную железную дорогу, по обеим сторонам которой, открылась Зотову пустынная, бесплодная равнина, щедро покрытая слоем лёгкой на подъём пыли и усеянная грубыми камнями, никогда не знавшими ласки морского прибоя.

Вот так вот: паровозная двухколейка... равнина... камни... пыль...

Правда, кое-где в эту пыль были воткнуты вверх щетиной пучки серо-жёлтого сухого безлистого кустарника, усыпанного откровенными шипами. Да ещё: пейзаж местами украшен был огромными - в четыре (а то и выше!) человеческий роста кактусами-кривляками. Уроды уродами, но на их колючках-дрючках обворожительно красиво висели шары - звёзды.

Зотова пробил озноб.

Si, como no?

Да, да - оно: к арматурной сетке, сплетённой из линий, проведённых от звезды к звезде, присобачена была эта мексиканская сельва-мечта, - эта песчанно-бежевая муть, наполненная горькими песнями, слетевшими с высохших губ давно сожжённых трав, - эта ночь-тоска, цвета подлого шороха-предателя, отражённого в осколке из-под джозе куэрво, - эта колкая невидаль, чьи не целованные трещины омыты слезами мескалевого червя, настоянными на палёной шерсти тенеоборотня...

Madre de Dios!

Por que?

Por que?

Зотов хотел развернуться и убежать.

И бежал бы, если бы не удержало его идейно невыдержанное небо - родное небо.

Небо родины...

Из-под этого-то неба уже не убежать.

Да и зачем бежать, когда на небе такие звёзды? К чему, амиго, бежать тебе... как раз сейчас... бежать от себя...

Смотри!

Справа, метрах в ста от дороги, начиналась и тянулась вдоль неё, почти параллельно, до самого горизонта, точнее - до широкой тёмной полосы, где всё сливалось воедино, невысокая каменная гряда. И там, внизу, в тени первых её камней-истуканов, Зотов увидел тревожные всполохи сиротливо дрожащего в этом безлюдье огня.

Нет, не просто огня (сам по себе огонь неинформативен), - но огня костра. Как речь, которая всегда содержит нечто и всегда обращена к кому-то, что бы там не говорил Сорокин, так и костёр - требует ответа.

Зотов, царапая свои новые туфли об щедро рассыпанный щебень, невольно ускоряясь к концу добросовестно крутой насыпи, сбежал с полотна дороги вниз. И едва не упал там, внизу, цепляясь за всякие крючки и петли натуральных МЗП, развёрнутых в пыли каким-то пакостным мексиканским чёртом-фортификатором. И наступил на обглоданный белый череп какой-то крупнорогатой скотины, треснуло...

У костра ждали. В человеке, который поджаривал в плазме огня насажанную на металлический прут тушку небольшого зверя, Зотов без особого удивления узнал себя.

Да, это был он, Зотов, только казался чуть постарше и одет был, хотя тоже во всё чёрное, но кожаное - штаны из уже потёртой чёртовой шкуры и куртка не джинсовая, а что-то вроде косухи и дранная. На ногах - ковбойские сапоги со стоптанными каблуками, на боку на широком ремне, - висел в лоснящейся кобуре старый кольт, рукоятка которого желтела в темноте инкрустированной костяной пластинкой.

В ярких отсветах пламени было хорошо видно, что лицо Зотова, не по-весеннему загоревшее, было покрыто недельной небритостью. Он хмуро ухмылялся.

Зотов тоже улыбнулся.

"Садись", - мотнул головой Зотов, и швырнул ему старенькое пончо. Зотов накрыл им один из валунов, лежащий поближе к костру, и сел на него, сверху, как на круп лошади.

А Зотов, тем временем, вытащил из-за голенища сапога занятный нож, смастыренный, видимо, умелыми зеками из стального осколка паровозного клапана, и отрезал от туши солидный кусок мяса, после чего достал из мешка холодную маисовую лепёшку, положил на неё порцию и протянул всё это Зотову. Почувствовав зверский аппетит, Зотов с благодарностью принял сэндвич.

И пока Зотов ел, обжигаясь, сладковатое мясо, Зотов молча курил какую-то недорогую вонючую сигаретку.

-- Тебе объяснения нужны, - спросил вдруг Зотов.

-- Не-а, - ответил Зотов, вытирая перемазанные жиром руки об сухую траву.

-- Это хорошо, а то, знаешь, - не люблю я болтать.

-- Знаю... мне, наверное, не нужно было тормозить в Том Месте.

-- Это факт.

Они помолчали.

Зотов достал из мешка серебристого металла флягу, сделал несколько глотков и швырнул её Зотову. Зотов поймал, и отхлебнул из неё, не подрассчитав. Воздуховод опалило напалмом.

Откашлявшись, он сказал зачем-то:

-- Знаешь, а я хотел бы быть похожим на тебя... Сильным, решительным, энергичным, без всяких дурацких комплексов...

-- Загнул... тоже мне... на меня похожим ... хотел бы... Ага, щас!.. А я вот на тебя - не хрена... Тебе вот твоя рыжая нравится, а мне эта... тёмненькая... Да и характер у тебя... Фантазируешь чересчур, рефлексии много не по делу, в слова играешь...

-- Ну извини... Что поделать, люблю я слова ... Слова - это ведь тоже сила, и не всё с ними так просто... Знаешь, философы-стоики утверждали, что однажды произнесённое слово живёт в мировом эфире вечно.

-- Слово не воробей... Слушай, а ты сам-то знаешь это Слово?

-- Какое?

-- Как - какое! Которому жить вечно.

-- А... в этом смысле... Ну... Думаю, что это слово - "любовь"... тут, мне сдаётся, без вариантов.

-- Ну да... ну да. Я это... может и не к месту... Знаешь, а прочти что-нибудь новое.

-- Новое?... можно... для того и пишу.... Прочту тебе новое, но, только, извини, про старое.

Зотов вытер рот, и продекламировал, не вставая:

Сверхчокнутый цокал, мненье имея,

Что вычурен вечер и что - не глупи-ка!

Из-за штакетника веяло феями,

Плесенью цоколя, смятой клубникой.

Солнце чесалось о ветки шелковицы,

Я мучил Скотта в дешёвом издании,

И

Было неведомо - чем успокоятся

Эти... на небе... ну... вечные странники!

Но

Ниже: тревожные ласточки- ножницы

Или стрижи (я в этом не очень-то)

Влёт распороли небесную кожицу,

Вывалив сумерки - сумерки отчие.

Буквы расквасились. Взглядом касательным

Тронул котяру - клубок электрический...

Всё.

Всё остальное необязательно

Скрипнул ничтожно калиткой величества...

-- Не плохо... Можно сказать, что даже хорошо... А, знаешь, я помню тот вечер, и ту шелковицу помню... я тогда у деда нож спёр... в ствол метал его, пока разноцветные пластинки наборной рукоятки не разлетелись... В корнях той шелковицы я его остатки и прикопал... Боялся - влетит....

-- В тот вечер отец читал какую-то книгу... вслух....

-- Про басмачей, про клинок бухарского эмира, - на нём схема была, где сокровища искать.

-- А я не помню... помню только голос...