Роберт Янг - У начала времен (сборник)

Так что он не имел права на отдых, ведь времени совсем не оставалось. Он должен был добраться до плато–лица еще засветло, иначе рисковал вообще никогда не попасть туда. В то же мгновенье он уже был на ногах, скальный пистолет был поднят на позицию стрельбы и наведен на цель.

Через некоторое время характер подъема изменился. Уверенность по–прежнему не покидала его, и бесконечная песня пульсировала внутри него все возрастающим ритмом; но тяжесть в конечностях и частое дыханье проявлялись все чаще и чаще, придавая столь смелому предприятию дремотный оттенок, и эта дремота, в свою очередь, была исчерчена короткими, но отчетливыми перерывами, которые немедленно наступали, стоило ему принять кислородную таблетку.

Тем не менее, характер расщелины менялся очень слабо. Некоторое время она становилась шире, но он обнаружил, что, упираясь спиной в одну стену, а ногами в другую, мог медленно продвигаться вверх без особых усилий. Затем расщелина вновь сузилась, и он вернулся к своему обычному способу подъема.

Из–за спешки он стал смелее. Весь предшествующий подъем он использовал страховку на три точки, и никогда не переставлял одно из креплений, не убедившись, что два остальные надежно закреплены. Но по мере того как смелость его росла, осторожность и осмотрительность уменьшались. Он все чаще и чаще пренебрегал тройной поддержкой, и, наконец, вообще от нее отказался. В конце концов, убеждал он себя, что из того, если он соскользнет? Нейлоновый канат, тянущийся от пистолета, остановит его прежде, чем он свалится на два фута.

И так бы оно и было… если бы один из вбитых крюков не оказался дефектным. В спешке он не заметил, что нейлоновый канат не перематывается, и когда каменная опора, на которую он только что перенес свой вес, подалась под его ногой, его внутренний ужас был смягчен лишь мыслью, что падение его будет очень коротким.

Но оказалось не так. Вначале падение было замедленным, нереальным. Он мгновенно понял: что–то случилось. И совсем рядом кто–то кричал. Некоторое время он не узнавал собственного голоса. А затем падение стало быстрым; стены расщелины скользили и терлись о его растопыренные руки и низвергали град камней на страдающее лицо.

Через двадцать футов он ударился об уступ на одной из сторон расщелины. Удар отбросил его в противоположную сторону, а затем уступ, который он покинул совсем незадолго до этого, вырос, дрожа и раскачиваясь в воздухе, прямо под его ногами, и он распластался на его поверхности, прижимаясь к нему животом, в то время как ветер норовил его сбить, а кровь из раны на лбу заливала глаза.

Когда дыхание восстановилось, он осторожно подвигал каждой конечностью, проверяя, нет ли сломанных костей. Затем глубоко вдохнул. И еще долго лежал на животе, радуясь тому, что остался жив и не получил серьезных травм.

Вскоре он осознал, что глаза его закрыты. Не раздумывая, он открыл их и вытер кровь, натекавшую со лба. Оказалось, что он не отрываясь смотрел прямо на лес, образующий волосы Девы, раскинувшийся на 10 000 футов ниже его. Он резко втянул воздух, одновременно пытаясь утопить пальцы в неподатливом граните уступа. Некоторое время он чувствовал слабость и тошноту, но постепенно она оставила его, а с ней улетучился и весь ужас.

Лес простирался почти до самого моря, окаймленный величественными обрывами шеи и плеча и девятимильным гребнем руки. Море было золотистым и поблескивало в лучах послеполуденного солнца, а долины казались зеленовато–золотистым пляжем.

Где–то существовала аналогия увиденному. Мартин нахмурился, напрягая память. Не могло быть так, что давным–давно он уже взбирался на подобный утес (или это все–таки был обрывистый берег?), глядя вниз на похожий пляж, на самый настоящий пляж? Глядя вниз на…

И неожиданно он вспомнил, и воспоминание будто пламенем обожгло его лицо. Он пытался загнать нежелательный эпизод назад в подсознание, но тот выскальзывал сквозь ментальные пальцы его сознания и вставал перед ним, обнаженный, в свете солнечных лучей, и ему пришлось смириться с этой очной ставкой, независимо от того, хотел он ее или нет, пришлось пережить все это еще раз.

После свадьбы он и Лели сняли тот же самый коттедж в Коннектикуте, где обрела свое рожденье «Воскресни, любовь моя!», и он решил приступить ко второй книге.

Домик был просто очаровательный, стоящий высоко на обрывистом берегу и обращенный к морю. Внизу под ним, отделенная лишь длинным пролетом винтовых ступеней, протянулась узкая лента белого песка, защищенная от любопытных глаз цивилизации лесистыми рукавами небольшой бухты. Именно здесь Лели проводила полдни, загорая в полной наготе, в то время как Мартин те же самые полдни тратил на то, что скармливал редактирующей машине, стоявшей на его рабочем столе, пустые слова и банальные фразы.

Новая книга продвигалась очень медленно и трудно. Та непосредственность, что была свойственна созданию «Воскресни, любовь моя!», казалось, навсегда покинула его. Идеи не приходили, а если и появлялись, то он был не в силах справиться с ними. Частично такое душевное состояние, и он вполне осознавал это, можно было бы отнести на счет женитьбы. Лели была такой, как и следовало быть новобрачной, но все–таки ей недоставало чего–то неуловимого, и это отсутствие не давало ему покоя ночью и преследовало днем…

Тот августовский полдень был жарким и влажным. С моря дул бриз, достаточно сильный, чтобы раскачивать занавески на окне его кабинета, но все же неспособный прорваться через сопротивляющееся пространство застоявшегося воздуха к заполненному депрессией пространству кабинета, где он, жалкий и несчастный, сидел у своего рабочего стола.

И пока он сидел вот так, выдавливая из себя слова и фразы и борясь с идеями, он начал осознавать, что и мягкий звук прибоя у пляжа внизу, и вид Лели, темно–золотистой, лежащей под солнечными лучами, упорно вторгается в его мысли.

В следующую минуту он поймал себя на том, что размышляет о положении, в котором она могла бы лежать. Возможно, на боку… а возможно, и на спине, и золотистые солнечные лучи поливали, как дождем, ее бедра, живот и грудь.

В висках его слегка застучало, а в пальцах появилась какая–то новая нервозность, заставлявшая забавляться с карандашом для правки рукописи, лежавшем на столе прямо перед ним. Лели неподвижно лежала у моря, ее темные волосы разметались вокруг головы и плеч, и голубые глаза неотрывно смотрели в небо…

А как она выглядит с высоты? Скажем, с высоты обрыва? Имеет ли сходство с другой женщиной, лежащей у другого моря… с женщиной, что каким–то загадочным образом так поразила его и подарила ему на время литературные крылья?