Елена Асеева - К вечности

Иноредь, вскидывая голову от поверхности кровати, я видел, как лениво набухающие кровью органы растворялись, впитывались и единожды перемешивались в одно сплошное красно-коричневое месиво, четко повторяющее очертания тела. От острой боли я ронял голову на ложе, а из открытого моего рта выплескивалось сияние и крик…

И сызнова…сызнова я растягивался… растворялся… перемешивался и кричал.

В какой-то миг времени я отключился, и это оказалось таким благостным для меня затишьем после боли, дарующим малую толику передышки, пред следующим рывком и движением к перерождению.

Когда я вновь очнулся, узрел над собой не белый потолок комнаты, некогда бывшей спальни Валентины и ее мужа Бориса, точнее упыря Пугачем, оклеенный дотоль обоями, отшпаклеванный, залитый бетонным перекрытием и нависающей шиферной крышей, а голубое небо. Белые разрозненные, расхлябанные, лохмотки облаков неподвижно замерли на небосводе, очерченным стенами по прямоугольному контуру самого помещения. В самом центре того небесного купола горела мощная в размахе серебристая кроха света.

Я видел ее дотоль в прежних жизнях моих граней: Владелины, Есиславы, Яробора Живко, и не разу в плоти Валентины. Той самой крупинки, откуда прилетали мои братья и Отцы. На самом деле это была не кроха света, а круглая загнутая по спирали голубо-серебристая жерловина, в своем центре смотрящаяся бесконечно глубокой, кою называли чревоточиной. Данная чревоточина, единая сеть, связующая все Галактики Всевышнего и проходящая как раз меж стенок самих Галактик, лучисто полыхнула светом в мою сторону, точно успокаивая или поддерживая. И я застонал, абы знал, в Млечный Путь влетело космическое судно одного из моих старших братьев, а может даже Отца.

Прошло немного времени, которое человек назвал бы минута, а божество дамаха, в каковом я обессиленный старался сообразить, зачем с дома сняли крышу и потолок, оставив сиять лазури неба, когда от стен комнаты к моему ложу ступили три моих старших брата. Стынь, Дажба и Круч прибыли, вероятно, искрами, оных я просто-напросто не приметил, и днесь разместились от меня по три стороны, абы их можно было лицезреть. Обряженные в долгополые сакхи, с длинными рукавами и клиновидными вырезами на груди, соответственно черной, белой и зеленой расцветки, братья были обуты в серебряные сандалии, а на головах их восседали значимые по виду ореол-венцы. Впрочем, в этот раз они не имели каких-либо украшений: перстней, браслетов, цепей, и даже проколов в бровях аль мочках ушей.

Как и полагалось первым, так как он значился старшим, заговорил Стынь:

— Милый наш малецык, — голос брата дрогнув, потух.

Видно он вельми волновался, ибо как я ведал первый раз выступал в роли старшего. И первый раз пришел за лучицей, поелику вследствие болезни не сумел приветствовать Дажбу, и не был отпущен Родителем и Отцом к Кручу.

— Ты готов к перерождению, — все же Стынь переборол свое волнение и заговорил теперь много степеней, ровнее. — Готов к обретению костяка, имени, печищи. Сейчас мы отнесем тебя в пирамидальные храмовые комплексы, когда-то возведенные на планете Земля нарочно для обретения тобою костяка. Теперь ты должен выбрать кто из нас троих, младших представителей печищ, соответственно Димургов, Расов, Атефов понесет тебя.

Стынь смолк, а я дотоль не сводивший с его лица взора, так как дюже за ним наскучался, едва слышно дыхнул:

— Так больно…

— Да, мой бесценный, — торопко откликнулся Стынь и мясистые губы его изогнулись сопереживая мне. — Надобно потерпеть. Рождение, увы! наш милый связано с болью.

— Стынь, ты понесешь меня, — додышал я и снова застонал, теперь, кажется, еще больней, пронзительней заныли мои губы. И зачем нужен был этот вопрос? Ведь все! все Боги знают в чью печищу я войду, какое выберу имя.

— Закон Бытия нарушать недолжно, — мягкий, лирический баритон Дажбы проколыхал пространство подле меня.

И я понял, что мне не надо говорить, всего-навсе послать им ответ мысленно. Стынь меж тем склонился ко мне. Он, бережно приподняв мою голову, просунул левую руку под шею, правой подхватив ноги под коленями.

— Драгоценный наш, — вкрадчиво произнес младший Димург, все еще не поднимая меня с ложа. — Ты только не кричи, потерпи. Круч очень юн, совсем дитя, также, как и Дажба. Твой крик будет для них тягостно-болезненным, особенно потому как ты вельми мощное божество. Он отдавался в нас все это время и сие вопреки закрытой чревоточине.

— Дюже потому как было больно, — досадливо отозвался я, послав данную молвь, однако, мысленно.

— Я знаю мой ненаглядный, — немедля произнес Стынь и я увидел, как черные почти не имеющие склеры, его глаза на мгновение остекленели, похоже переполнившись слезами. — Но этот путь. Путь до пирамидальных храмовых комплексов мы должны пройти вчетвером, чтобы через твою боль сплотить нашу чувственность, наши отношения. Чтобы потом… после… всегда быть единым целым и все время ощущать друг друга.

Стынь медлил еще пару бхараней, а когда прочитал в моих сияющих, ибо они поколь не имели цвета, очах согласие медленно и весьма бережно поднял меня с ложа на руки.

Все же я не удержался и вскрикнул.

Вскрикнул и тотчас отключился…

Уж было очень больно.

Не ведаю даже, как объяснить теперешнее мое состояние и ту боль, что я испытывал. Но если представить, что с тела содрали кожу, часть плоти и верно костей, оставив там главным образом мышцы, жилы, сосуды, нервы в какой-то вязкой субстанции, будет убийственно больно. Вот так ощущал себя и я.

Когда я вновь обрел себя, Стынь все еще находился в комнате, нежно прижимая мое стонущее тело к своей мощной груди, а Дажба и Круч поместились позади, крепко держась за его плечи.

Токмо одного взгляда мне хватило, чтобы понять ноне комната лишилась не только обстановки, но и самих стен. Понеже теперь по правую и левую от меня и братьев стороны, обаче, как спереди и сзади не существовало более каких преград. Восьмой этаж, на котором располагалась угловая квартира, выглядел стесанным. Не зрелось не то, чтобы стен, но даже и соседних квартир. Казалось, ноне это была смотровая площадка, открывающая вид на раскинувшиеся внизу пятиэтажки, детские площадки, парковки машин, проезжие части. Ближайшие здания те, что когда-то выглядели значительно выше дома Валентины, также лишились верхних этажей, в лучшем случае сровнявшись с тем, на котором находились мы. В худшем они многажды уменьшились так, вроде им запрещалось преграждать нам пространство. Кругом не слышалось никакого шума, допрежь наполняющего и сам город, и дом в котором обитала Валя. Точно от зова, что я исторгал из себя и сама планета, недвижно замедлив движение, замерши, стихла.