Артур Кларк - Лунная пыль

Конечно, это мог быть огромный метеор необычной формы; я не берусь поручиться, что не обманулся, пытаясь получше разглядеть быстро движущийся объект. Возможно, я только вообразил, будто увидел смятый, искореженный нос и ряд темных иллюминаторов, напоминающих незрячие глазницы черепа. В одном я не сомневался, хотя видение было отрывочным и мимолетным. Если это был космический корабль, то не из наших. Он выглядел иначе и был очень старый.

Быть может, величайшее открытие всех времен выскользнуло из моих рук, пока я разбирался в своих смятенных мыслях на полпути между двумя станциями. Но я не знал ни скорости, ни направления промелькнувшего предмета, и он уже бесследно исчез в безднах солнечной системы, унося с собой свою тайну.

Как я должен был поступить? Никто не поверил бы мне, ведь у меня не было никаких доказательств. И напиши я докладную, начались бы неприятности. Я стал бы посмешищем всей Космической Службы, получил бы выговор за злоупотребление снаряжением — и, конечно же, не смог бы больше видеться с Джулией. А это для меня в том возрасте было важнее всего. Если вы любили, вы поймете меня, если нет — объяснять бесполезно.

Итак, я промолчал. Кто-то иной (сколько веков спустя?) пожнет славу, доказав, что мы не первенцы среди детей солнца. Чем бы ни был этот предмет, кружащийся по своей вечной орбите, он может ждать, как ждет уже много столетий.

И все-таки я иногда спрашиваю себя: может быть, я все-таки написал бы докладную, если бы знал тогда, что Джулия выйдет замуж за другого?

Зов звезд

Внизу, на Земле, подходит к концу двадцатый век. На темном шаре, заслонившем звезды, я вижу огни сотен бессонных городов, и даже хочется влиться в возбужденные, поющие толпы на улицах Лондона, Кейптауна, Рима, Парижа, Берлина, Мадрида... Да, да, я все их могу охватить одним взглядом — они словно светлячки на фоне ночной планеты. Линия полуночи рассекает сейчас Европу. В восточной части Средиземного моря мерцает яркая звездочка: какой-нибудь ликующий увеселительный корабль расписывает небо лучами своих прожекторов. Не нам ли он шлет сигналы? Очень уж ярко и равномерно мигают сейчас прожекторы... Вызову узел связи, выясню, что за корабль, и пошлю радиопривет от нас.

Уходит в историю, навсегда исчезает в токе времени самое поразительное столетие, какое когда-либо знал мир. Открылось оно покорением воздуха, в середине века отомкнули атом, а конец столетия мы отмечаем переброской мостов в космосе.

(Последние пять минут я пытался понять, что происходит с Найроби, теперь сообразил: там устроили могучий фейерверк. У нас здесь ракеты с химическим горючим — анахронизм, на Земле они сегодня ночью горят повсюду).

Конец века — и конец тысячелетия. Что принесут столетия, порядковый номер которых будет начинаться с двойки? Планеты, разумеется; в космосе, всего в миле от меня, сейчас парят корабли первой Марсианской экспедиции. Два года я наблюдал, как они постепенно возникают из множества разрозненных частей, подобно этой космической станции, созданной несколько десятилетий назад людьми, вместе с которыми я работал.

Десять космических кораблей готовы, экипажи на борту, ждут только последней проверки аппаратуры и стартового сигнала. Прежде чем настанет полдень первого дня нового века, они порвут путы Земли и улетят к неизведанному миру, который может стать вторым приютом человечества.

И глядя теперь на небольшой отважный флот, готовый бросить вызов бесконечности, я вспоминаю события сорокалетней давности, дни, когда были запущены первые спутники и Луна еще казалась очень далекой. Вспоминаю также, — впрочем, я этого никогда не забывал, — как отец силился удержать меня на Земле.

Какое только оружие он не пускал в ход! Начал с насмешки:

— Конечно, они это сделают, — говорил он. — Но смысл какой? Кому это нужно — выходить в космос, когда еще столько несделанного на Земле? Во всей солнечной системе нет больше ни одной планеты, на которой мог бы жить человек. Луна — куча перегоревшего шлака, остальные еще хуже. Мы созданы для жизни на Земле.

Уже тогда (мне было лет восемнадцать) я мог потягаться с ним в вопросах логики. Помню свой ответ:

— Откуда ты можешь знать, где нам назначено жить, папа? Ведь мы почти миллиард лет обитали в море, прежде чем вышли на сушу. Теперь делаем следующий огромный скачок. Я не знаю, куда он нас приведет, — не знала и первая рыба, выползая на берег и нюхая, чем пахнет воздух.

Он не смог меня переспорить и решил испытать приемы потоньше. Без конца рассказывал об опасностях космических путешествий, о том, что всякий, кто по недомыслию связывается с ракетами, сам сокращает себе жизнь. Тогда человек еще побаивался метеоров и космического излучения, они играли роль мифических чудовищ на никем не заполненных небесных картах — так древние картографы писали: «Здесь еси драконы». Но меня они не пугали, скорее, придавали острый привкус опасности моим мечтаниям.

Пока я учился в колледже, отец еще не так волновался. Учение только на пользу, какую бы профессию я потом ни избрал, и ему не на что было жаловаться. Правда, иногда он ворчал, видя, сколько денег я трачу на книги и журналы по астронавтике. Учился я хорошо, что, естественно, радовало отца; возможно, он не задумывался над тем, что успехи и учении помогут мне добиться своего.

Весь последний год учебы я избегал говорить о своих планах. Постарался даже внушить дома (теперь-то я жалею об этом), будто оставил мечты о космосе. Ничего не говоря отцу, я подал заявление в Астротех и был принят, как только закончил колледж.

Гром грянул, когда в нашем почтовом ящике очутился длинный голубой конверт со штампом «Институт технологии астронавтики». Отец обвинил меня в предательстве и неблагодарности; потом я никак не мог простить ему это, ведь он испортил мне радость от мысли, что меня приняли в самое изысканное и почетное учебное заведение, какое знал мир. Каждые каникулы были испытанием. Если бы не мама, я, наверное, наведывался бы домой не чаще одного раза в год. И всякий раз я старался как можно скорее уехать. Мечтал я: отец, смирившись с неизбежным, мало-помалу смягчится, — но этого не произошло.

И вот настала минута натянутого, ужасного прощания на космодроме. Дождь, падая со свинцового неба, барабанил по гладкой обшивке корабля, который словно рвался поскорее взлететь к немеркнущему солнечному свету, подальше от всех бурь. Я знаю, чего стоило отцу смотреть, как ненавистная машина поглотила его единственного сына; сегодня я понимаю многое, что было скрыто от меня тогда.

Когда мы прощались у корабля, он знал, что нам уже не свидеться. И, однако же, упрямая гордость не дала ему произнести единственные слова, которые могли меня удержать. Мне было известно, что отец болен, но он никому не говорил, что болезнь серьезная. Это единственное оружие, которого он не пустил в ход против меня, и я уважаю его за это. Остался бы я, если бы знал? Размышлять о необратимом прошлом еще никчемнее, чем гадать о непредвидимом будущем. Могу только сказать: я рад, что мне не пришлось выбирать. В конце концов он отпустил меня, сдался в борьбе с моей мечтой, а немного позже — и в борьбе со смертью.