Дмитрий Янковский - Правила подводной охоты

И я понял, почему художница рисовала пустыню именно у кромки прибоя. Не пустыню она рисовала, а этот самый берег в столь отдаленном будущем, какое я даже представить себе не мог. В одном полотне она соединила три океана – теперешний, будущий и океан далекой планеты. Это была картина не про пустыню, а про все океаны, какие только есть во Вселенной.

Придя домой, я сразу взялся за цветные карандаши. Я хотел вложить в нарисованное больше, чем умещалось на альбомном листе, но у меня не получилось изобразить даже то, что я видел. Неродившееся творение во всех деталях стояло перед моим мысленным взором, но неумелые пальцы и дешевые карандаши не желали воспроизводить это великолепие на бумаге.

Примерно то же я ощутил и теперь, глядя в пустой дверной проем, в котором скрылся Долговязый. Мне страстно хотелось повторить то, что он сделал, или хотя бы приобщиться к той науке, которую он попытался мне преподать. Я думал было вставить кассету и начать стрелять, стрелять до отупения, до изнеможения, пока гарпуны не станут ложиться точно в цель. Но, вспомнив опыт со своим детским рисунком, я не мог решиться. И тут мой взгляд зацепился за болт, лежащий на полу. Может, я и с рисунком тогда поспешил? Может, надо было для начала рисовать линии и кружочки, над какими корпели чистюли в художественной студии?

Я поднял карабин и поставил болт на конец ствола. Надо хоть раз в жизни попробовать сделать что-то последовательно. Хотя нет, слово «надо» не очень подходило к моим ощущениям. Я желал это сделать. Сам. Хотелось пройти тем же путем, какой преодолел Долговязый, до совершенства. Мне вдруг показалось, что именно этот путь и определяет талант.

Час я щелкал спусковым механизмом, пытаясь работать пальцем и так, и эдак, но болт падал и падал, доводя меня порой до бешенства. Сначала я пытался уловить ритм покачивания и дернуть палец в момент наибольшей устойчивости болта – не помогало. Затем я попробовал дергать как можно быстрее, чтобы болт не успел свалиться. Напрасно. Под конец вспомнил все стрелковые наставления и попытался тянуть спуск плавно и медленно – тоже не вышло. Болт падал, словно его гравитационная масса перестала соответствовать инерционной.

В разгар тренировки я услышал громкие шаги за спиной. Это могла быть только Молчунья – звуки для нее не имели значения, поэтому она о них не думала и топала, как хотела.

«Ты занят?» – спросила она, заметив, что я обернулся.

«Уже нет». – Я был доволен, что она меня оторвала, иначе я бы окончательно зациклился на этом болте.

«Пойдем на берег?»

Сердце у меня в груди сладко вздрогнуло и начало набирать обороты.

«Конечно», – улыбнулся я.

Она подступила ко мне вплотную, поднялась на носки и коснулась языком мочки моего уха. Ощущение от прикосновения напоминало одновременно порыв урагана и удар молнии. Еще я почувствовал, какое жаркое у Молчуньи дыхание.

«Надо сдать карабин», – шевельнул я пальцами.

«Да, – она отстранилась и потянула меня за руку. – Идем на воздух».

Горечь

Выбравшись из тира, мы с Молчуньей решили зайти на камбуз, а потом отправиться на дальний мыс, в дюны, где с гарантией можно спрятаться от посторонних взглядов. На ужине будет шумно и людно, а я уже подстроился к состоянию подруги – к состоянию приятной обволакивающей тишины. В этот вечер я мог обойтись без шумной компании, но заморить червячка все же требовалось, поэтому после короткого обсуждения мы зашли на камбуз и попросили хлебореза выдать нам бутерброды с остывшей жареной рыбой.

Я взял пакет, и мы с Молчуньей направились дальше. Звуки окружающего мира постепенно для меня остывали – за год отношений с Молчуньей я научился становиться глухим. Только в таком состоянии можно понять, что глухота не является ущербностью, а просто сдвигает восприятие мира. Становятся более значимыми другие вещи – цвет, объем, дуновение ветра. Более значимыми и оттого более яркими. Весь мир превращается из пыльной фанерной декорации в живой организм, в систему сложнейших взаимосвязей. Иногда, на прогулках с Молчуньей, я удивлялся, как мало полезной информации несет в себе звук. По сути, он лишь отвлекает, а вся польза от него – предупреждение об опасности. Но если бы мир был совершенен, если бы в нем не было никаких опасностей, я бы предпочел быть глухим.

На берег набегали невысокие волны, задавая ритм окружающему пространству, но одновременно с этим были у океана и другие ритмы – медленное колыхание, стробоскопическое мелькание солнечных бликов и циклопическое дыхание лунных приливов. Даже при беглом взгляде становилось понятно, что видимая масса воды существует не сама по себе, а лишь как результат интерференционного сложения всех этих ритмов. Может, так и весь мир? Может, все агрегатные состояния всех веществ – это не более чем сложения волн в неком едином поле? Рябь на многомерной поверхности вселенского океана? Мне показалось, что ученые слишком легко отказались от идеи мирового эфира.

Над нашими головами верхушки пальм шевелили листьями, переговариваясь на немом языке. Порой в этом мельтешении мне чудились знакомые знаки Языка Охотников. Они тоже подчинялись общему ритму.

«Пальмы поют на немом языке», – шевельнул я пальцами перед глазами Молчуньи.

Она улыбнулась, скорее из вежливости, но я понял причину ее отстраненности и не обиделся. Объяснить ей значение слова «петь» было не легче, чем слепому от рождения объяснить, как в ночном небе выглядят звезды.

Западный мыс клином выдавался в океан на добрых полкилометра. Пальмы скоро кончились, и мы оказались в царстве высоких песчано-глинистых дюн, поросших лохматой травой. Ветер гладил их, словно уснувших собак, огромных и верных, как в сказке «Огниво». Иногда ноги тонули в песке, отчего ощущение было, как от ходьбы по толстой пуховой перине.

Мыс кончался каменной челюстью – волны бросали себя на многорядные скалистые зубы, на лету превращаясь в вихрики белоснежной пены. Я скинул одежду и разложил ее на песке, придавив по углам камнями, чтобы не унесло ветром, а Молчунья развернула пакет и протянула мне бутерброд. Солнце клонилось к морю, в воздухе появлялись первые признаки золотистых крупинок, какие бывают перед закатом.

«Может, искупнемся сначала?» – я отложил кусок рыбы с хлебом.

Мне хотелось, чтобы Молчунья тоже разделась, я жаждал ласкать взглядом ее тело – для меня это было важно.

«Что-то не очень хочется лезть в воду, – призналась она. – Тебе не кажется, что океан сегодня немного странный?»

Ее ощущения были на несколько порядков тоньше моих, к тому же она приучила меня им доверять. Хотя, если честно, океан показался мне совершенно обычным.