Александр Громов - Крылья черепахи

Было темно. Мутно светила луна, окруженная бледным сиянием в виде нимба. Я различал только силуэты Феликса, Лени и, кажется, Коли. Женщины спали. Где-то журчала вода, но явно не очень близко.

– Наврал? – грозно спросил я Феликса и не увидел – почувствовал его ухмылку.

– А как тебя иначе поднять? На, выпей для бодрости. Работать надо.

Я со всхлюпом высосал водку. Жмот Феликс налил мне всего на один глоток.

– А завтра днем не успеем? – пробурчал я, понюхав палец. – Да и темно сейчас, ничего не видать…

– Завтра днем можем и не успеть, – терпеливо объяснил Феликс. – Хочешь рискнуть? Я – нет. А свет – будет.

– Да будет свет! – мелким чертиком возник из темноты Викентий. – Можно я подожгу?

– Можно.

На листе оцинковки запылал костерок. Второй лист Феликс укрепил за огнем на манер отражателя. Запрыгали, заплясали рыжие отблески.

– Так и поддерживай. Топливо сам найдешь, нас не отвлекай. Да пожара смотри не устрой!

Викентий только хмыкнул пренебрежительно: его еще учить будут костры жечь!

Матвеича, снизойдя к возрасту, будить не стали, он проснулся сам, когда на него случайно положили сосновый брус, и изругал всех за то, что не разбудили, едреныть, раньше. Уже ближе к рассвету разомкнула сонные вежды Инночка, сменив у костра клюющего носом Викентия. К восходу дневного светила мы закончили разборку стены. Теперь плот мог соскользнуть со стапеля прямо в воду, оставалось лишь дождаться, когда она достаточно поднимется.

Вот только плота у нас еще не было.

– Ой, смотрите! – закричала Инночка. От ее крика проснулись все.

Правый берег исчез. Там, где еще вчера бурлили потоки, смывая в реку почву, остались лишь торчащие из воды деревья, цепляющиеся за небо, как руки утопающего. Затонувший берег был тих. Где-то там, конечно, спасались на крышах корпусов люди, но их не было ни видно, ни слышно. Радожка стала озером, но от мокрых стволов по поверхности воды расходились заметные «усы» – течение еще не остановилось.

– Надо скорее строить плот! – воскликнули Надежда Николаевна, трагически заламывая руки. – А то и нас…

– У них корпуса каменные, – заволновалась Мария Ивановна. – Они не смогут построить плоты, как мы. Как построим, надо первым делом плыть туда – возьмем на борт хотя бы самых слабых…

Надежда Николаевна, Милена Федуловна и Инночка дружно посмотрели на блаженную, покачали головами и решили не ввязываться в диспут.

Скажу честно, вопрос о соотношении гуманизма и прагматизма был в тот момент от меня столь же далек, как далек от Земли астероид Веста, который мой Гордей Михеев однажды пытался погасить взглядом и не преуспел. Если вы думаете, что орудовать тяжеленным колуном, распрямляя обухом гнутые скобы и гвозди, легко, попробуйте сами. И если вы привыкли работать головой, а не мускулами, я вам не завидую. Какое вкусное занятие – уютно устроившись в мягком кресле под торшером, читать о муках строителей пирамид и Санкт-Питербурхов, землепроходцев, полярников и галерных рабов! А оказаться хоть на день в их шкуре не хотите ли? Так-таки да? Я о вас лучше думал… Нет, ни за что? Умного человека сразу видно…

Я поднимал и с грохотом опускал колун, бормоча себе под нос подходящие случаю обрывки читанных в раннем детстве стишат: «…и с лоточником лоток – все попало под поток…», «…влез на стол он, как на плот, толстой книгою гребет…» – и так далее. Очень скоро; однако, я натер себе пузыри на ладонях, а когда они прорвались и я начал подвывать от боли, детская поэзия перестала казаться мне актуальной.

Господи, да я же не хочу всего этого! Слышишь Ты? Я согласен по пятнадцать часов в день горбатиться за компьютером, живописуя, как Перееханный Дрезиной дубасит мафиозную братву по головам своими протезами! Я заранее согласен на геморрой, астму и цирроз печени! Господи, за что?! Не верю я в Тебя, если уж откровенно признаться, но если Ты все же существуешь, то я не намерен спорить о Твоей сущности, потому что и так ее знаю: свинья Ты, вот и вся Твоя сущность…

А день выпал чудеснейший! Легкая дымка – далеко не туман, солнце играючи пробивало ее насквозь. Тепло, светло и мухи не кусают, потому что какие, мухи в марте? По реке плыл разный сор, от щепок до бревен. Величаво, как дредноут, проследовала крытая рубероидом крыша сарая, в кильватер за ней, держась торчком, как поплавок, и вальсируя в водоворотах, поспешал деревенский туалет. Вскоре, рыча на всю реку, вниз по течению прошла моторка, низко осевшая под грудой тюков. В ней тесно сидело человек семь. На наши крики и махания они не откликнулись – проплыли мимо и, держась фарватера, исчезли за затопленным лесом.

Часов в двенадцать мы устроили то ли поздний завтрак, то ли ранний обед и докурили мои последние бычки. Было бы насилием над здравым смыслом сказать, что я воздал должное блюду – горсточке собачьих сухариков. Его должно было брезгливо выбросить. Но я его съел и запил жиденьким чаем. Остальные тоже не привередничали. К тому времени первый слой бруса был выложен на стапель, скупо скреплен скобами, и плот обрел контуры – семь метров на четыре или около того, я не силен в глазомере. В быстроте и натиске, кстати, тоже, если дело не касается текстов.

В час дня, когда наше будущее плавсредство на четверть обрело второй слой из уложенных поперек брусьев покороче, я стал молчаливым свидетелем спора между Феликсом и Матвеичем. Последний настаивал, что приличный плот, едреныть, должен скрепляться поперечинами, врезанными в лапу, а Феликс резонно указывал на недостаток времени и инструмента: «Сойдет и на скобах». Скобы, к счастью, у нас были: и те, что Феликс (вот предусмотрительный змей!) спас из порушенного моста, и те, что были нами выкорчеваны из стен корпуса. В обрез, но были.

В два часа я пребольно прищемил брусом палец, сорвал ноготь и на какое-то время стал невменяем. Стыдно, но факт.

А Феликс, между прочим, мог бы уделить раненому бойцу двадцать капель внутрь из той полубутылки, что у нас еще осталась, жмот бессовестный!

В четыре часа второй слой бруса был настелен, и мы перешли к третьему. Тут дело пошло медленнее, потому что Коля получил ответственное задание: сокрушить гнутым ломом каминную трубу и добыть из нее кирпичей, чтобы иметь на плоту очаг. Через десять минут кирпичный мастодонт, ломая перекрытия, ухнул в затопленный холл, выбив из него такой фонтан, что нас окатило, а Милена Федуловна, угрюмо молчавшая со вчерашнего дня, вновь обрела дар речи, правда, отнюдь не литературной.

В пять часов зашатался и упал Матвеич, а задыхающийся Леня выпустил рукоятку пилы, сел, где стоял, и из красного сделался фиолетовым. Феликс хмуро объявил перекур, вот только курить было нечего. Перекур без курева – каково! А впрочем, в великом и могучем русском языке еще и не такое бывает. Самокат, например, – вовсе не палач самому себе, а антипод – не над.