Сергей Лексутов - Полночный путь

Серик шел и шел, упрямо стараясь отойти подальше от стойбища, чтобы оттянуть познание страшной тайны. Они перевалили ложок, поднялись на возвышенность. Девчонка что-то сказала, тогда Серик опомнился, кинул шкуры в траву. Девчонка принялась деловито расстилать их. Что делать, Серик представлял, потому как еще в детстве, будучи на покосе, подглядел на берегу Днепра, чем занимался со своей женой недавно женившийся соседский парень. Девчонка уже сидела на шкурах, смущенно потупившись. Серик нерешительно топтался возле, не зная, с чего приступить. Но, видать, нравы тут были суровые; если сама себе мужика не добудешь, никто за тебя стараться не будет. Она подняла руку и требовательно потянула Серика на шкуры. А дальше все случилось само собой, только кончилось слишком быстро. Девчонка прилегла рядом, положив голову Серику на плечо, и что-то быстро-быстро шептала. Пахло от нее степными травами, больше полынью. И вовсе не была она немытой; может, они только зимой не моются? Предположил Серик. А поскольку не спалось, то он решил повторить, но действовал уже увереннее, да и девчонка потеряла остатки смущения. Они и не заметили, как начался ранний летний рассвет, не заметили, как уснули на рассвете. Их нашла только ближе к полудню вчерашняя старуха, бесцеремонно растолкала девчонку и увела с собой. Серик собрал шкуры и пошел к стойбищу. Никто и не заметил его появления — там опять шумел пир горой. Только нойон благосклонно покивал ему, да Горчак шепнул:

— Гордись, Серик. С тобой была его младшая дочь…

Серик пробурчал:

— Я, конечно, горжусь… Но как же мне теперь с Анастасией?..

Горчак ухмыльнулся, пробормотал:

— Какой же ты еще сосунок, Серик…

Когда наутро уезжали, Серик, как ни вертел головой, не разглядел знакомого лица — видать женщинам не полагалось провожать гостей. Нойон послал в провожатые троих парней, в том числе и своего сына. Тот уже красовался с новой саблей, подаренной старейшине. Двое других были вооружены попроще, только луками да ножами в простых деревянных ножнах. На второй день на Серика навалилась тоска, видимо от безмерности степей. Хоть степь эту степью назвать было трудновато; то и дело попадались березовые, с примесью осин, лесочки. Встречались озерца, где в камышах заливались кряканьем утки, видать как раз утята шустрить начали, разбегаясь по воде от обеспокоенной матери. Серик ехал позади каравана и невидяще смотрел куда-то вдаль, а сам старался вспомнить мельчайшие подробности путешествия в обитель. Горчак о чем-то беспрерывно болтал с сыном старейшины, то и дело обращаясь к Унче за помощью, Серика это не отвлекало. Изредка встречались табуны коней и отары овец. Пастухи подъезжали к каравану и приветливо желали счастливого пути, как пояснил Унча.

Когда остановились на ночлег, Горчак протянул:

— Это ж надо, еще три дня будем ехать по кочевьям его рода… Потом шесть дней до стойбища следующего рода.

Серик проворчал:

— А чего дальше ехать? Так видно, что здесь пройти с телегами можно.

Шарап проговорил:

— Если от следующего стойбища столько же ехать до соседнего, то мы до осени вернуться не успеем. А до Казани нам иначе как водой не добраться…

Утром на шестой день пути от стойбища, сын нойона что-то сказал Горчаку, и погнал коня прочь, за ним поскакали оба сопровождающих. Горчак проговорил:

— Здесь нас должны встретить провожатые этого рода. Я так понял, что сынок нойона с дружками шибко набедокурили где-то, потому и не хочет он встречаться с теми…

Не успели отъехать от ночевки, как появились трое всадников, подскакали на двадцать шагов, спешились, сняли со спин луки в налучьях, положили на землю, а сами приблизились на десять шагов, встали, держа коней в поводу, выжидательно поглядывая на путников. Сабель у них не было, только дрянненькие ножи висели на поясах. Горчак, как заядлый степняк, достал из вьюка дары; три ножа и саблю. Получив подарки, все трое расцвели улыбками от уха до уха, а старший, получивший саблю, так и вообще засиял, как медный таз у хорошей хозяйки.

Чтобы избавиться от тоски, Серик пристроился к Унче, и принялся познавать касожский язык. Сразу оказалось, что касоги себя касогами не называют, а называют так, что язык сломаешь. Язык оказался трудным, не то, что половецкий. Половецкий даже был чем-то схож с русским; некоторые слова были близки по звучанию. А тут надо было произносить вовсе не сочетавшиеся между собой звуки, а то и хрипеть горлом. Однако шесть дней путешествия прошли незаметно. Да и путь был легким, хоть местность и была всхолмленной, часто попадались овраги, на дне некоторых текли ручьи.

Когда въезжали в стойбище, Унча, посмеиваясь, сказал Горчаку:

— Нойону подарки преподнеси такие же, как и первому, а лучше — побогаче, иначе насмерть обидишь.

Горчак тяжко вздохнул, протянул уныло:

— Эт что же, опять три дня пира?..

— Да нет, побольше… — Унча откровенно ухмылялся. — Этот нойон обязательно захочет переплюнуть в гостеприимстве другого…

Пока пили кумыс, в ожидании, когда зажарятся туши баранов, Горчак неспешно беседовал с нойоном. Унча, уже по привычке, перетолмачивал. Серик краем уха прислушивался; шел знакомый разговор о тяготах пути, Горчак вежливо расспрашивал о пастбищах, о приплоде, потом принялся осторожно задавать вопросы о дальнейшем пути. Нойон замкнулся, отрешенно выпил три чаши кумыса подряд, наконец, Унча перетолмачил его короткую реплику:

— В нашем стойбище акын доживает свой век…

Горчак переспросил:

— Какой еще акын?

— Знаменитый на всю степь акын, — перетолмачил Унча. — Прошлой осенью пришел в наше стойбище, да за зиму ослаб — дальше идти не может. Сказал — у нас умирать будет. Великая честь для нашего рода…

Унча толкнул Горчака локтем, прошипел:

— Акын — это человек, который песни поет, сказания говорит…

Горчак пробурчал:

— Ну, так бы и сказал — калика… — и с интересом на лице повернулся к нойону.

А тот уже повелительно сказал несколько слов. Двое парней сорвались с места и умчались куда-то за стойбище. Вскоре вернулись, ведя под руки маленького, сухонького старичка, с жиденькой белой бородкой. Старичок еле переставлял ноги в мягких сапожках. Отроки усадили его рядом с нойоном, для чего Унче пришлось подвинуться. На усохшем, темном до черноты, личике, неожиданно молодо сверкали глаза. Горчак произнес, запинаясь какую-то длиннющую фразу, но старик усмехнулся, спросил:

— А ты по-половецки разумеешь?

Горчак с облегчением закивал:

— Конечно, разумею!

Старик медленно оглядел его, проговорил осторожно:

— Зачем врешь мне? Ты ж не половец…