Терри Биссон - Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

Это была та же самая могила и на том же месте, где он оставил ее ранней весной. В монастыре святого Лейбовица в пустыне всегда была отрыта могила, пусть даже никто не болел. И после святого брата Мулестара никто не умер. Но могила продолжала ждать очередного обитателя. Края ямы были со всех сторон прикрыты тростниковыми циновками, спущенными вниз, так что капли дождя скользили по стеблям и падали в яму, а не размывали края.

При необходимости монахи с лопатами спускались в яму и выкидывали лишнюю землю, которая попадала в могилу после очередной чистки. Каждый год братия не менее семи раз покаянной процессией посещала могилу. Какое-то время они стояли вокруг могилы, глядя в ее зев, пока солнце, склонявшееся к западу, не начинало отбрасывать длинные тени на ее желтоватые глинистые стенки. Яма заставляла думать о душе, которая была средоточием всего сущего. Чернозуб не любил ни эту яму, ни церемонии медитации вокруг нее, хотя часть братии весь остаток дня не могла думать ни о чем другом.

Сейчас циновки отсырели. Насколько он видел, могила потеряла свой облик. Ему показалось, что вместо соломы он видит перед собой растительность на лобке, да и отверстие было не могилой. Он покачал головой и, не расставаясь с мыслями об Эдрии, отправился искать аббата, дабы поведать ему, что могила стала влагалищем, но тут он услышал крик ребенка. Малыш был в яме, и он вернулся посмотреть, что там такое. Ребенок был без рук и покрыт клочками шерсти: явно Рожденный по ошибке. Джин. Его собственный сын?

Он услышал свой сдавленный крик и почувствовал резкий удар по затылку. Придя в себя после забытья, он увидел, что рядом с ним сидит Аберлотт. Студент был обеспокоен душевным и физическим состоянием Чернозуба, в которое тот впал после отъезда из Валаны. Его дневные фантазии стали обретать характер ночных кошмаров.

— У меня за спиной дьявол, — сказал Нимми.

Ощущение мира как странного и непонятного места снова вернулось к Чернозубу, когда он встретил Кочевника Онму Куна, который на другой день вернулся с мэром Дионом и его спутниками. Лишь когда он заговорил на ол’заркском, Нимми по акценту понял, что он из Кочевников. Он принадлежал к Зайцам, что было ясно по покрою и ткани одежды, но форме ног, которые не были кривыми из-за жизни в седле, по цвету кожи, не выдубленной солнцем. Из-за скудной пищи нынешнее поколение Зайцев-Кочевников было ниже ростом, чем их предки и сегодняшние дикие Кочевники. Ясно было, что Кун выступал в роли неофициального представителя своей орды перед малым советом Нового Иерусалима, который, вне всякого сомнения, был арсеналом для всех детей Пустого Неба и Женщины Дикой Лошади. Подойдя, Нимми обратился к Куну на южном диалекте языка Кочевников. Кун расплылся в широкой улыбке; они обменялись любезностями и рассказали друг другу пару лирических историй. Они обсудили встречу на равнинах людей Виджуса и Медвежьего духа из всех орд, и Нимми удивил и обрадовал его сообщением, что кардинал Коричневый Пони — ныне апостольский викарий равнин, включая и юг; под его властью и священнослужители Тексарка. Но когда монах спросил Онму Куна, что привело его в Новый Иерусалим, ему грубовато посоветовали заниматься своими собственными делами. На его извинения Кочевник ответил лишь пожатием плеч.

— Может, твое положение бывшего секретаря кардинала и дает тебе право задавать вопросы, но ответить на них я не могу, — чтобы смягчить отказ, он отпустил пошлую шуточку Зайцев о женщине Виджуса, епископе Тексарка и о долгожданной эрекции.

Аберлотт отправился на встречу с семьей Джасиса, и больше в Новом Иерусалиме Чернозуб его не встречал. Никто не говорил с ним об Эдрии, никто даже не признавался, что знаком с ней. Что же до мэра, то он не давал о себе знать вплоть до того дня, когда прибыла группа воинов с мулами, фургонами и оружием и Элкин передал груз магистрату. Каждую ночь монаху снились какие-то дикие сны о светловолосой и синеглазой девочке-постреленке, в воротца которой он никак не мог войти. Эти сны пугали его.

Сны также подготовили его к первой встрече с мэром Дионом, который сразу же перешел к сути дела.

— Мы знаем, с какой целью вы здесь, брат Сент-Джордж, — вежливо сказал он. — Мы сочли оскорблением, когда секретарь отказался иметь дело с агентами, которых мы назначали. Мы подозревали, что убийство нашего Джасиса тоже было результатом предательства. Но Эдрия, дочь Шарда, убедила нас, что мы ошибаемся. Она взяла на себя всю ответственность. Вам нет необходимости объясняться или извиняться. Впредь контакты с Секретариатом будет поддерживать наш новый представитель. Сегодня, попозже, вы встретитесь с ним. Есть ли еще какие-то сообщения для нас?

Несколько секунд Чернозуб продолжал смотреть себе под ноги, а затем, подняв голову, встретил взгляд серых глаз Диона.

— Я могу принести извинения только за себя, магистр. Эдрия не сделала ошибок. Ошибался я. Даже кардинал это знает. Эдрия ни в чем не виновата. Где она и могу ли я с ней увидеться?

Серые глаза внимательно рассматривали его. Наконец магистр сказал:

— Должен сообщить вам, что Эдрия, дочь Шарда, скончалась, — он бросил на монаха быстрый взгляд и подозвал охранника: — Эй, ты! Поддержи его! Дай монаху бренди, — обратился он к другому. — Персикового, самого крепкого.

Чернозуб закрыл лицо руками.

— Как она умерла? — после долгого молчания выдавил он.

— У нее случились преждевременные роды. Что-то пошло не так. Вы же знаете, они живут далеко отсюда на папской дороге, и, когда наш врач успел к ней, она уже потеряла слишком много крови. Так мне рассказывали.

Магистр, видя, в каком Чернозуб горе, бесшумно покинул комнату, успев шепнуть Элкину:

— Завтра снова встретимся.

Когда он покончил со всеми делами и его обязанности как эмиссара подошли к концу, Чернозуб исповедался в местной церкви и постился три дня, проведя их в непрестанных молитвах о своей любви и о своем потерянном ребенке. Лелеять тоску было столь же плохо, как лелеять что-либо другое: похоть, торжество или, как говаривал Спеклберд, так же плохо, как носиться с любовью к Христу. Несколько дней Чернозуб провел в городской библиотеке. Когда горе захватило его с головой, он приостановил знакомство с историей колонии и погрузился в изучение своего горя. С силой сжав диафрагму, он продолжил чтение частной корреспонденции, которой первые колонисты обменивались со своими родственниками из народа Уотчитаха. Он искал какие-то сведения, которые могли бы ему рассказать о семье Шарда, о его предках. По всей видимости, они были из поздних поселенцев, как оно и должно было быть, и, ощетинившись оружием, окруженные корявой первой линией своей обороны, они не испытывали никакого исторического интереса к симпатичным обитателям этих гор. Почему уродливые илоты, которые козлами отпущения перекрывали проходы, не восстали против хорошо вооруженных «привидений-спартанцев?» Может, потому, что спартанцы были родственниками таких, как Шард, а Шард гордился своей Эдрией. Сегрегация тут существовала, но репрессий не наблюдалось. Нежелательным фактором тут были лишь уродливые гены. Чернозуб выяснил, что наказанием за сексуальные контакты между гражданами Республики Новый Иерусалим и уродами была казнь данного гражданина и его отпрысков, ежели таковые имелись. Среди жителей Нового Иерусалима были те, кто обладал особыми талантами. Браки заключались по контракту между семьями и утверждались магистратом. Людей случали подобно животным, но, как явствовало из записанных исторических хроник, случали не только рабов, но и таким же образом, подобно животным, сводили своих сыновей и дочерей. Единственной новинкой были критерии, по которым оценивался генетический потенциал таких союзов, хотя исторические свахи обычно интересовались лишь состоянием здоровья. Нимми смутно догадывался, что критерии эти не сильно отличались от тех, которые предпочитал правитель Тексарка. Но здесь ты рос здоровым человеком, со своими способностями, или же отправлялся на детское кладбище, подобное тому, на которое они наткнулись тем утром у подножия гор. Может, кто-то из городских детей-уродцев и возвращался к народу Уотчитаха, как рассказывала Эдрия, но возвращение в долину было долгим и опасным путешествием.