Михаил Савеличев - Иероглиф

Фотографии следователя очень заинтересовали и надолго отвлекли от гремящего от скуки цепями Максима. Он откинулся на спинку стула, перебирал плотные куски фотобумаги, разглядывал некоторые на просвет, некоторым из них улыбаясь, некоторым подмигивая и хмурясь, над некоторыми тихонько посмеиваясь, отчего усы чуть ли не залезали в глаза, и ему приходилось жмуриться и отмахиваться от них рукaми. Парочку снимков, сделав при этом соответствующую, надо полагать, отметину в чудовищном деле, oн старательно разодрал в мелкие клочки и бросил иx нa пол, и те сразу были подхвачены сквозняком из рacсохшихся рам окон и развеяны по всей комнате. Несколько обрывков упали на колени Максиму, но он ничего не смог разобрать в темных и светлых разводах, их покрывающих. Он попытался сдуть бумагу обратно на пол, но обрывки приклеились к каким-то липким пятнам на штанах и теперь хоть как-то разнообразили грязь, прожженные дырки и маскировочные пятна. Просмотрев всю пачку до конца, следователь было начал разглядывать их по второму разу, но опомнился, воровато огляделся, будто еще кто-то, кроме Максима, мог заметить его промах, нервно засвистел сложную мелодию и стал выкладывать из них перед собой на столе некий замысловатый пасьянс. Пасьянс долго не сходился, и он взмок от мучительного перекладывания с места на место фотографий, из-за чего крупные капли пота дождем стекали с морщинистого лба, до середины заросшего жесткими, густыми, торчащими ежиком волосами, повисали на длинных ресницах, при смаргивании плюхались на щеки и по вертикальным морщинам, через скулы, по тонкой шее, как горнолыжники, съезжали за воротник френча. На темной ткани стали проступать мокрые пятна, руки следователя с фантастической скоростью продолжали перекладывать снимки, которые слились в белую полосу, радугой встававшую над столом.

Наконец, священнодействие кончилось, фотографии легли правильным образом, и человек позволил себе утереться большим ослепительно-белым платком, который от потa сразу посерел, съежился и приобрел неряшливый, трапезный вид. Все еще не обращая внимания на бeзразличного Максима, начинающего потихоньку зaсыпать, следователь вытянул указательный палец правой руки, лишенный ногтя, тщательно его осмотрeл, вертя им около самого носа, будто собирался поковырять им козявки, засунул в рот, обсосал, как суповую косточку, вытянул на свет божий, стряхнул лишнюю слюну и стал им перелистывать страницы дела.

Дело, несмотря на толщину, попалось тоже захватывающее — человек водил двумя пальцами по строкам, быстро перелистывал, хрюкая от нетерпения и снова погружался в чтение, как ребенок, начиная грызть большой палец и шмыгая носом. Хотя читал он достаточно быстро, прочитанная часть практически не увеличивалась, а непрочитанная каким-то образом даже вроде бы и росла. Пальцы неприятно шуршали по плохой бумаге, а в комнате отчетливо запахло архивной пылью и плесенью. Между некоторыми страницами свили гнезда целые выводки тараканов, разбегавшиеся во все стороны, а потом снова возвращающиеся и протискивающиеся на старые места, нисколько не удивляя таким хитрым и наглым поведением зачитавшегося следователя, который не обращал на них внимания, даже когда насекомые перебегали его руки. Потом интерес следователя к читаемому стал падать на глазах, что проявлялось в замедлении скорости перелистывания, исчезновении похрюкивания и появлении зевания и потягиваний. Голова его склонилась к столу, пока не умостилась удобно на ладони левой руки, глаза стали надолго закрываться, а зев перемежаться храпом таким сильным, что он сразу же будил следователя, и тот вскидывал голову, сонно осматривался с какой-то куриной повадкой, томно опускал глаза на раскрытое дело, и процесс повторялся. Как он ни боролся, но сонливость оказывалась сильнее, и это в конце концов разозлило следователя — он с силой захлопнул папку, схватил ее двумя руками и в сердцах шарахнул по столу, взметнув столб пыли и целый фейерверк обалдевших тараканов, вызвав у ceбя долгую серию мучительных чиханий, сморканий, кашля и плевков. Снова возник платок, которому пыль, сопли и слюна не добавили свежести, но человек, вытерев им заодно и стол, любовно и аккуратно сложил его до микроскопического размера и спрятал в нагрудном кармане. Сдвинув дело на край стола, он отрегулировал лампу так, чтобы яркий и горячий луч света падал на лицо Максима, сложил руки, как первоклассник, почесал подбородок о воротник френча и принялся изучать подследственного.

Максим, разбуженный светом в самом начале падения с табурета в глубокий колодец сна, что спасло его от мучительного выворачивания костей из суставов и разрыва сухожилий из-за крепко вделанных в пол кандалов, с трудом выпрямил затекшую спину, открыл и снова зажмурил ослепленные глаза, затем часто-часто заморгал, пока зрачки не сузились до минимального отверстия, и он смог различать сквозь пелену слез окружающую обстановку. На этот раз ничего не изменилось, все осталось на своих местах — стол, шкафы, следователь, лежащая перед ним папка и фотографии, его собственный табурет, от металлической поверхности которого в заднице замерло все кровообращение, а каждое движение порождало там взрыв активности болезненных мурашек, тяжелые цепи, начавшие мучительно оттягивать руки и ноги, и даже зарешеченное окно, за которым все больше и больше светлело, что несколько облегчало пытку светом, а сквозняк из того же окна здорово охлаждал нагревающуюся кожу лица.

Между тем, в следователе начали происходить очерeдные разительные изменения — он перестал суетиться, нервно двигаться, шнырять глазами при каждой встрече со взглядом Максима, будто жалкий воришка, боящийся выдать свои намерения относительно кошелька этого фраера, на него откуда-то начала нисходить уверенность, значимость, вальяжность, он прямо распухал на глазах, приосанивался, успокаивался, его уже не раздражало толстенное дело и пачка фотографий, к ним он начинал относиться цинично-иронично, задрав левую бровь под срез волос и брезгливо опустив кончики губ, и при всем при этом установить источник перемен для Максима было затруднительно — то ли солнечный свет за окном, то ли что-то прочитанное в глазах и на лице самого подследственного во время их переглядывания, то ли более экономичный путь прохождения биотока по синапсам, породивший озарение. Следователь с любовью погладил папку, трепетно взял в руки фотографии и, не опуская бровь, заговорил:

— Что можно сказать? Что можно сказать человеку простому, честному, непредубежденному, не испорченному подозрительностью, не искалеченному карьеризмом, да даже просто человеку, не ангелу, не философу, честному, пусть и не всегда, испорченному, но не во всем, слегка трусливому, склонному к компромиссам, даже тогда, когда сразу надо бить в морду? Ну, скажет, бывает. Ну, заявит, черт его разберет! Мало ли что в нас меняется за несколько лет. Тем более такой жизни! Хотя о чем это я, какие там несколько лет, за месяц, за день, за секунду мы меняемся так, что мать родная не узнает. Самый простой пример — идете вы по улице и совершенно случайно наступаете на противопехотную мину. А? Каково? Перемены будут разительны — был жив, стал мертв, был с ногами, ноги теперь на фонаре болтаются, соображал о чем-то, соображать стало нечего, пораскидывал мозгами — где бы что надыбать, теперь мозги по всему кварталу раскинулись. Ежели дело было так, то вопросов нет. Однако сидит — живой, глазами — лупает, руками, ногами шевелит. Значит, похитрее дело. Ага, тоже все просто — шел по той же улице, мину миновал нормально, но тут добры молодцы подоспели, прикурить попросили, как пройти в библиотеку поинтересовались. В знак благодарности и признательности наваляли по ребрам железными цепями от велосипедов и прутьями от ворот, а на прощание в лицо серной кислотой плеснули, освежился чтоб, мил человек. Ну, с ребрами — туда-сюда, залечить можно, а можно и не лечить, все равно никто не заметит. С лицом так легко не поступишь. С такой рожей даже в наше время не рекомендуется ходить, людей пугать. Приходится денежки копить, может, даже обидчиков после своей частичной поправки на органы разобрать и распродать, или еще чего-нибудь сообразить, а потом к специалисту обратиться, так сказать, художнику лиц наших, подправить его, куски кожи с задницы на нос пересадить, вместо носа железку впаять, чтобы консервные банки без ножа открывать, уши чьи-нибудь приклеить, хотя бы тех же любителей почитать и покурить, волосы пересадить на лысину, глаза вставить, зубы заодно сменить… Простор для скульптора богатейший! Боже мой, до чего я глуп! Вот так попадают впросак профессионалы — то на мух в кафе засмотрятся, то ищут сложные объяснения совсем простым случаям… Кто сказал, что изображения не лгут?! Лгут, еще как лгут! Выцветают, засвечиваются, текут, фотограф, опять же, не тот ракурс возьмет. Только так считается, что нет ничего объективней фотографий, а на самом деле порой мать родного сына не узнает на них, и я не вижу здесь злого умысла, стремления сына этого из-под расстрела вызволить, вполне оправданного для родителей, но я, может порой и напрасно, верю в их честность и чистосердечное желание помочь следствию и объясняю такой казус неузнавания изъянами самого этого объективного свидетельства. Да, не стоит им придавать значения. Можно отыскать еще семь миллионов правдоподобный объяснений. Решено, не будем о них и говорить, мороча друг другу голову. Это недостойно профессионалов. А вот как быть со свидетелями? Со всеми этими друзьями, сослуживцами, соседями, любовницами, врагами, собутыльниками, начальниками, тайными недоброжелателями, случайными знакомыми, родственниками, старухами на скамеечках, учителями, наставниками, топтунами, стукачами, официантами… Что меня поражает — это их единодушие. Можно заподозрить их в сговоре, но вряд ли это физически возможно для почти сотни людей, многие из которых и не подозревают о существовании друг друга. Особенно они солидарны в описании внешности… Так, волосы… нос… глаза… ерунда, короче, ага, вот здесь забавнее — рост, вес, телосложение, размер… хм, а это-то они как измерили? Разными влагалищами, что ли? Походка, особенности речи, мимика… Это послабее, конечно, это все субъективно… Что тут можно придумать в оправдание? Сговор мы уже отвергли. Сошлемся на давность времен, забывчивость людей, противоречивость показаний (а они, заметим в скобках, имеются). Скажу по секрету, на это можно списать девяносто процентов этого хлама, что лежит передо мной. Даже, может быть, и все девяносто пять. Но что делать с сухим остатком в пять процентов, которые не спишешь на забывчивость, на ошибки, на заведомую ложь? На то, что проходит красной нитью через все показания? Ну, хотя бы… м-м-м… сейчас, минутку, найду… ведь здесь что-то было, и закладку клал, и страницу запоминал, черт возьми… а! Вот, ха, не совсем то, конечно, но тоже интересно — цвет глаз. Кто в наше время смотрит в глаза человеку? Это и раньше не поощрялось, а тем более сегодня, когда любое неловкое движение воспринимается как оскорбление и ведет к поножовщине или перестрелке. Но все же глаза должны быть зелеными, не серыми, заметьте, не красными, не синими, не, е-к-л-м-н, карими, а они у нас именно карие! Я вот о чем долго думал, даже литературу листал, все пытался себя переубедить — как из зеленого цвета радужки сделать карий цвет. И знаете, что оказалось, если отмести все фантазии о контактных линзах и пересадках глазного яблока, из зеленого можно получить серый цвет радужки, можно даже и до голубого добраться, если уж сильно припечет и, к тому же, печень не жалко, но вот с карим никакой метаболизм не поможет. Как ни старайся. Дальше пойдем. Отпечатки пальцев. В наш век всеобщего учета и контроля отпечатки в шестнадцать лет сдавали все поголовно. Хорошая идея, кстати, была — зачем какие-то паспорта дурацкие, которые без проблем потерять и подделать, все эти фото, внешние приметы, которые тоже легко подделать, зачем все это, когда есть неизменная и постоянная величина в человеке — его отпечатки пальцев или, если хотите, губ, языка. Нет проблем отождествлять преступника, опознавать трупы, ограничить доcтyп в заповедные места. Тело, как паспорт, и его уже не подделаешь. Были, конечно, умельцы, пытавшиеся этy задачу решить, начиная от дедовских способов обработки пальцев кислотой и кончая изощренными пластическими операциями по их пересадке от другогo человека. У некоторых удавалось, но ненадолго — oрганизм брал свое, и подделка легко выявлялась. Хотя зачем я об этом разглагольствую — наш случай совершенно особый, тут, как бы это точнее сказать, уникальное событие, навевающее совсем уж мистические настроения — речь идет не о различии в отпечатках, а об их полном отсутствии. Я очень смеялся, глядя нa растерянные лица наших криминалистов, которые только руками разводили, бормотали всякую чушь о прозрачных перчатках, сильных лептонных полях и о своем горячем желании изучить эту руку в натуре (снова в скобках замечу, что они были готовы изучать эту руку совсем, понимаете, совсем отдельно от тела, вивисекторы проклятые!). Резать руку мы, конечно, не дали, но пошли на определенную хитрость. Наши выводы подтвердились — имярек, действительно, не обладает папиллярными линиями на руках, а заодно и на ногах. По слухам, такая же хреновина должна быть и у дьявола, но в имярек ничего инфернального нет и не предвидится. Человек как человек, спит только много, да, опять же по слухам, ничего не ест, по крайней мере, никто не видел его жующим или пьющим, но это, по моему глубокому убеждению, чистой воды слухи. Насчет группы крови, генетического анализа говорить не будем. Здесь я сразу признаю свое поражение — сравнивать нам не с чем. Эксперты ради интереса просили и такие данные, но я не разрешил — избыток информации нам ни к чему. К тому же, опять по моему глубокому убеждению, любая информация неважна. Дело не в знаниях и в убежденности этими знаниями, а единственно и исключительно — в чувствах, что наверняка для уха, впервые услышавшего такую сентенцию, звучит дико и попахивает любовными романами, в которых полная бредовость сюжета искупается искренностью пусть и сентиментальных, пусть и примитивных, но все-таки чувств, ощущений.