Юрий Алкин - Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник)

– Давно зовет?

Я мотнул головой. Она метнула быстрый взгляд на стол.

– Конечно, выключен, – почему-то вполголоса сказал я.

– Если ты не проснешься, я закричу, – пообещал голос Николь.

Попав с третьей попытки в рукав, я собрался. Мари молча наблюдала за мной. Хотя нас никто не мог слышать, мы не разговаривали.

Самое страшное из всего, что могло произойти, произошло. Мы знали, на что шли. Вместе с другими возможными проблемами эта ситуация много раз обсуждалась. Правда, неприятный холодок, пробегающий по спине, в теорию не входил. Как и мерзкое чувство беспомощности. Теперь нам только оставалось действовать так, как было решено в тот вечер. Ждать.

– Не волнуйся, – одними губами сказал я. Мари слабо улыбнулась.

«Почему молчит Николь? – лихорадочно думал я. – Что она сейчас делает? Спокойно ждет? Проверяет все мониторы? Оповещает всех наблюдателей и актеров о пропавшем Пятом? Или с нехорошей улыбкой набирает номер Тесье?» Мне казалось, что эти минуты, заполненные мертвым молчанием, тянутся вечно…

– Ладно, спи, ленивец, – сказала Николь. – Что с тебя возьмешь…

Я перевел дыхание.

– Ну что? – спросила Мари, и по тому, как дрогнул ее голос, было понятно, насколько она за меня переживает.

– Все в порядке, – бодро ответил я. – Все в порядке. Как ни хотелось выскочить за дверь, делать этого ни в коем случае не следовало. Надо было подождать хотя бы полчаса. За это время Пятый мог успеть проснуться, встать, умыться, сделать зарядку и в тот момент, когда Николь отвернулась от экрана, покинуть свою комнату.

Я смотрел на Мари. Мы знали, что эта встреча – последняя. Больше рисковать было нельзя. Если бы они заподозрили, что мы встречаемся…

Думать об этом не хотелось. Мы будем видеть друг друга каждый день, будем обмениваться письмами, даже будем разговаривать, но еще долго, очень долго нам не удастся встретиться.

Никогда в моей жизни время не шло так быстро.

– Пора идти, – сказал я наконец.

Мари взяла мое лицо в ладони и долго смотрела мне в глаза.

– Будь осторожен.

– И ты, – ответил я. – Мы по-прежнему можем переписываться.

– Да, конечно… – думая о чем-то своем, сказала она. – Я надеюсь, что это Седьмой.

– Я тоже.

Она грустно усмехнулась.

– Обманщик. Я знаю, что ты так не думаешь. Но я все-таки надеюсь.

Я поцеловал ее в сухие губы и встал. А затем, превращаясь в Пятого, вышел во внешнюю комнату.

– Надо обсудить твою новую книгу, – сказала вечером Николь. – Никак не могла тебя сегодня разбудить.

– Да что ты говоришь? – удивился я. – А я ничего не слышал.

Два дня спустя Мари написала: «11 – точно (6)». Что означало: «Одиннадцатая – точно не Зритель. По шестому правилу». Если в личной части посланий мы позволяли себе быть многословными, то во всем, что касалось поисков, наша переписка была лаконичной и понятной лишь нам. В свое время я настоял на таком элементарном средстве предосторожности.

Сам не зная зачем, я перечитал наше шестое правило. «Человек не является Зрителем, если он абсолютно недвусмысленно демонстрирует связь с наблюдателями». Интересно, что она сделала? Что бы это ни было, Мари перепроверять не надо. Если уж она написала «точно», то Одиннадцатая не больший Зритель, чем я сам. Значит, остался только Седьмой. Последняя надежда.

Седьмой. Невысокий, ладно скроенный, с непослушной копной темных волос, вечный спорщик, он был каким-то слишком живым для Зрителя. Его непосредственность порой граничила с детской. В разговорах он перескакивал с одной темы на другую, пока не останавливался на чем-то, что его действительно занимало. Найдя такую тему, он вцеплялся в нее бульдожьей хваткой, но только для того, чтобы так же внезапно потерять к ней интерес полчаса спустя. Если кто-то выражал свое несогласие, Седьмой мог увлечься спором и не отставать от противника до тех пор, пока не убедит его в своей правоте. Было непонятно, почему ему позволялась такая живость. Я, например, не раз был вынужден сдавать позиции в спорах, повинуясь голоску Луазо.

Он был, несомненно, талантлив. Причем в любом жанре – от бесформенных пятен до превосходно выполненных портретов. Хотя некоторые его полотна, на мой взгляд, были просто мазней. Но были и такие, от которых нельзя было отвести взгляда. Я не знаю, писал ли он все эти картины сам, но, по крайней мере, делать это он мог.

До недавнего времени я подозревал, что он такой же художник, как Тринадцатая – поэтесса. Однако после того, как у меня на глазах Седьмой небрежно набросал Секцию Встреч, пришлось признать, что рисовать он умеет. Причем великолепно.

И вот этот-то человек остался последним в списке подозреваемых. А ведь если отбросить ни на чем не основанный книжный стереотип гомункулуса, инфантильного, хлипкого существа, он мог быть превосходным Зрителем. Тем более что вялых, анемичных личностей здесь не было вообще. Это объяснило бы все: и его шумную раскованность, и разнообразие жанров, и полнейшие отсутствие каких-либо аргументов в пользу его актерства. А главное, это уничтожило бы то темное чувство опасности, которое охватывало меня все сильнее и сильнее. Но для выявления Зрителя способов не существовало. Надо было продолжать наблюдения, теперь уже концентрируясь только на одном человеке.

Около трех недель спустя я пришел домой в исключительно бодром настроении, чего не случалось со мной последние месяцы. Поводов для радости хватало. Человек, называвший себя Седьмым, продолжал быть образцовым бессмертным. Несмотря на все наши старания, мы не смогли обнаружить даже малейший изъян в его поведении. Он был подозрительно естественен. Перед нами забрезжила надежда.

Происшествие, так испугавшее нас во время последнего свидания, постепенно изглаживалось из памяти. Николь не стала подозрительней ни на йоту. Посмеявшись над моей сонливостью, она больше никогда не упоминала о том страшном для нас утре. Я уже стал подумывать о новом свидании, хотя понимал, что пока это не более чем мечта.

Сегодня после двухдневного перерыва я наконец-то встретился с Мари. Мы столкнулись в дверях кабинки в Секции Врачевания, куда я пришел для очередного анализа крови. Мари, прижимая пальцем белую полоску пластыря, выходила из двери как раз в тот момент, когда я подходил к ней. Мы остановились на несколько минут поболтать, и даже самый придирчивый наблюдатель не смог бы найти ничего предосудительного в этой беседе.

Вследствие всех этих причин я был настроен благодушно. Настолько, насколько мне позволяли подозрения, которые хоть и уменьшились, но все же никак не исчезли. В спальне я растянулся на кровати и некоторое время лежал, прикидывая, сколько времени надо еще следить за Седьмым, чтобы с легким сердцем объявить его Зрителем. Придя к выводу, что двух месяцев должно быть достаточно, я еще больше повеселел – как-никак срок относительно краткий, сладко потянулся и обвел комнату хозяйским взглядом.