Антон Первушин - Охота на Герострата

— Эдик Смирнов, Венька Скоблин, Андрей Кириченко, Юра Арутюнов, Люда Ивантер, Евгений Заварзин и еще десятки непричастных людей. Одна «АРТЕМИДА» чего стоила, — тут мой голос дрогнул, и я все-таки сорвался, закричал: — Зачем?! Что они тебе сделали?! Что мы вообще все тебе сделали?! За что ты нас ненавидишь?! — и осекся, увидев, как страшно изменилось лицо Герострата.

Оно застыло, улыбочка искривилась в оскал, а когда разбежавшиеся в стороны зрачки вернулись на положенное им место, я увидел в их глубине ту самую затаенную боль, какую видел уже в глазах Марины.

— Зачем? — переспросил Герострат глухо. — Почему? Да ты знаешь, что они со мной сделали? Знаешь, КАК они делали?..

И его прорвало. Он говорил долго: дольше, чем Марина — перескакивал с одного на другое, часто невнятно и сглатывая целые фразы, торопясь, словно в страхе не успеть выложить мне все до конца. Он был откровенен, сейчас ему не было смысла врать, и картина, обрисовывающая деятельность Центра, прояснявшаяся с каждым его словом, выходила более чем неприглядной.

— Двадцать лет… — говорил он. — Ты можешь себе это представить? Двадцать лет!.. Как начиналось? Я был из тех, кого называют прирожденными лидерами. Сначала в школе. Все признавали мое превосходство. Со мной не спорили даже учителя. Да, у меня не было друзей, потому что не может быть друзей у лидера. Но и врагов не было: уровень не тот. А потом в армии… Со мной офицеры боялись связываться: знали, что всего двумя словами могу убедить кого угодно в своей правоте. Один политрук со мной ладил и способностями моими пользовался. Знал, что мне и любой солдат подчинится, любой разгильдяй с амбициями будет радостно мне сапоги облизывать, стоит только моргнуть. Потому и было у меня лучшее отделение во всей дивизии… А когда собирали персонал для работы в Центре, то обратились в воинские части, есть ли, мол, у вас ребята с такими вот наклонностями. Наш политрук сразу про меня вспомнил, и хотя жалко ему было со мной расставаться, но решил, видно, что удастся таким образом выслужиться, очередную звездочку за рвение получить. Так что расстался и, может быть, получил. Первым он был, кому повезло через меня переступить. А потом пошло-поехало…

Из сорока кандидатов отобрали меня, призвали к высокой сознательности комсомольца и воина Советской Армии и началось… Сто сорок шесть операций. За двадцать лет. Ты можешь себе такое представить? Сто сорок шесть!.. И боли, головные боли… дни боли, месяцы боли, годы боли. Ни секунды передышки, ты можешь себе представить? А нейроблокада?.. Когда тела не чувствуешь, ресницами даже не можешь пошевелить… А страх при этом какой, можешь себе представить?.. Да куда тебе… А потом меня били, чтобы зафиксировать реакции… Неделями держали на одной воде… Электроды вживляли… И били, били, били… А еще у меня сын был. Мой Володя. Родился, когда меня в армию забирали. Вот ты тут за детишек заступился, а ему знаешь, сколько было, когда они… Десять лет ему было… А они бритвой… резали ему пальцы… пальчики ему резали… чтобы реакции зафиксировать… резали… А он кричал! Если бы ты только слышал, как он кричал!.. Они и через него переступили, понимаешь ты или нет?! За что, скажи, мне их любить? Простить им это, да? Простить?! Раскланяться вежливенько и сказать: «Извините, ребята, х…. вышла»?.. Что прикажешь мне после всего этого исповедовать? Смирение? Подставьте, мол, вторую щеку? Да я взорвать готов, спалить все… сволочей этих!..

— Я не знал, — забормотал я растерянно: меня ошеломили неподдельные горе и боль этого (врага?) Человека, и на секунду даже мне показалось, что все остальное — мелочь, прах в тени его горя и боли.

— Ну и что? Не знал — теперь знаешь. Что, извинишься передо мной? Выступишь на суде главным защитником? Как, после сотни-то невинно убиенных? Переступишь ты, переступишь и ты. Не первый и не последний. Переступишь, как все переступают. Но сначала скажи ты, самый умный, самый великолепный мой враг, скажи мне, неужели весь этот мир, где одни с легкостью переступают через судьбы других, разве весь этот храм, где полили алтарь кровью моего десятилетнего сына, разве не заслужил он того, чтобы сжечь его, спалить дотла?!

Я молчал, я не мог ему ответить. Да и что можно ответить человеку, которому волею судьбы пришлось стать игрушкой в чужих грязных руках. Хотя о чем я? Какая тут, к черту, «воля судьбы»… Его жизнь, его семья оказались размолоты в лязгающем сцеплении двух систем ради победы в будущей умозрительной войне, но только вот он не смирился, как смирилась со своей потерей Марина; он попытался вырваться, и рывок к свободе оказался сопряжен с большой кровью, потому что по-другому он уже не умел. А система не сдалась, система не признает поражений, и снова закрутились-завертелись колесики, закрутились сифоровы, мартыновы, хватовы и лузгины, чтобы снова достать его, снова переломать, приспособить к новым условиям. И я в том тоже участвую, и значит, мой последний шаг тоже предопределен: переступить, переступить через него, как многие до меня переступали. Что я мог ему ответить?..

Герострат наконец замолчал, выговорился. В течении долгой паузы лицо его размягчилось, снова потекли, сменяясь, мимические состояния. Герострат стал прежним. А ко мне вернулось прежнее к нему отношение. Подпорчено оно было теперь слегка, но в целом…

— Вот так, Боренька, — подытожил Герострат. — Такие вот дела. Но что это я все о себе, да о себе. Тебе, наверное, тоже есть что вспомнить.

— Есть, — не стал возражать я. — Но тебе нет смысла об этом рассказывать. Ты и так все обо мне знаешь.

Герострат задумался.

— Да, а ведь так оно и есть. Знаю, Боренька, а это очень и очень жаль. Не получится, выходит, у нас с тобой опыта. Не хватает чистоты эксперимента. Меченый ты мною, меченый…

У меня тревожно забилось сердце.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то хочу сказать, что почистить тебя надо бы. А то переступить-то ты меня переступишь, а потом сам перед собой оправдаешься: мол, не я виноват — программа Геростратова. Так что готовься: чистить тебя буду. Тем более, если по справедливости, ты этого заслужил, нет? Будешь потому первым, кого Герострат отпускает из сетей своих на волю. Первым и последним, — он усмехнулся. — Гордись!

Я не верил этому, я отказывался этому верить.

— Ты хочешь убрать психопрограммы, кодировки все и блоки?

— Ух ты какой у меня догадливый. Почти с первого раза. Да, Боренька, именно этим мы сейчас с тобой и займемся.

Он не дал мне времени ни испугаться, ни как-то подготовиться. Глядя мне в глаза, он произнес:

— ЛАО-ВА АСОРЦЫ МОСТ!

И, видимо, на пару часов я выключился, потому что когда снова увидел Герострата, он находился уже не в проходе рядом со мной, а стоял, тяжело дыша шагах в пяти, прислонившись к подлокотнику другого кресла. Пистолет он держал в опущенной руке, а на лице его я заметил крупные капли пота. Освещение в салоне изменилось. За время моей отключки солнце успело преодолеть по небосклону изрядный путь, и теперь свет проникал в иллюминаторы совсем под другим углом. Я взглянул на часы. Господи, уже шесть!