Антон Дубинин - Поход семерых

Йосефово красноречие потеряло смысл через три минуты. Люди, которые рванули было на верхнюю палубу в поиске спасжилетов и шлюпок, с воплями посыпались обратно, топча друг друга и превращаясь по пути в жутких гоблинов из мультфильма про Подземье: следующая очередь снесла весь верх капитанской рубки. В этот же момент теплоход ужасно содрогнулся — так могло бы дернуться живое агонизирующее существо — и начал слегка крениться вперед. Никто, кроме разве что Марка, не заметил легкого пенного следа на воде — дорожки, проложенной торпедой; но теперь теплоход, красавец «Инюсвитрин» с двумя палубами, с шезлонгами, музыкой и добрым капитаном (которого, кстати, ждали дома взрослая дочка и внук), — теперь теплоход был обречен.

— Эй, мудаки дерьмовые! — надрывался катер, и голос этот носился над смертельной паникой, как глас некоего демиурга, со вкусом созерцающего Всемирный Потоп. Самое жуткое, что в нем слышалось нечто вроде веселья. Того адского веселья, которое Аллен однажды видел — но не в человеческих глазах. Здесь же это был человек, и весь экзорцизм, вся магия, мудрость и правота мира не могли спасти одних людей от других. Только Диэс Ирэ. Только День Гнева, который ближе с каждым новым днем. Жаль, что мы и многие другие умрем до этого дня…

— Не вздумайте лезть в шлюпки, дерьмо крысиное! Будем расстреливать прямо на воде! Дохните, как вам велят, а то еще хуже будет!

Шлюпки хранились на верхней палубе, которая очень хорошо простреливалась, и никому из представителей дерьма крысиного туда было попросту не пробраться. Когда верхушку теплохода со всеми приборами снесло и корабль потерял голос, а вместе с ним — и управление, стекло и искры брызнули в стороны фейерверком. Уже спускались сумерки, и более всего дико выглядели цветные фонарики, какое-то время еще мигавшие на палубе, вокруг ресторана, на начавшем медленно крениться на нос корабле. Палуба переполнялась мечущимся, ревущим народом — теперь люди лезли снизу, из служебных отсеков, которые уже заливала вода, из кают второго класса, отовсюду. Четверо друзей, на недолгое время, которое им осталось на земле, лишенные своего вождя, должны были обходиться без Йосефа и воздать ему последние почести — хотя бы молитвой. Они плотно прижались друг к другу у самого борта. Ни один из них не плакал — когда слишком страшно, людям не до слез — и не пытался говорить с другими, слишком шумно было вокруг. Аллен снова, как уже не раз в своей жизни, разделился надвое — на себя, съеденного черным страхом, и себя — стороннего наблюдателя. Наблюдатель видел орущих людей с провалами вместо глаз; видел, как благообразный бритый старик в разодранной рубашке и парень — кажется, тот, что невольно прогнал его с верхней палубы, придя туда целоваться с подружкой — молча и сосредоточенно дерутся из-за спасжилета. Видел, как старик пытается длинными пальцами вцепиться противнику в глаза. Видел, как проходит следующая пулеметная очередь — все по верхней палубе, и вниз летят осколки стекла и куски чего-то — может, дерева, может, и плоти, — и дерущиеся, закрыв руками головы, падают на палубу, обнявшись, словно братья. Видел, как некий железный обломок бьет женщину — одну из Клариных соседок по каюте — в лицо, и она падает, и остается лежать, и бегущие люди наступают ей на руки. Это было очень страшно, как в реалистическом фильме, так что даже не верилось, что оно происходит взаправду. Некоторые вещи не бывают взаправду, например, смерть Йосефа. Лев поможет нам, подумал второй Аллен, с облегчением закрывая глаза. Лев поможет нам, и все это сейчас окажется неправдой. Сейчас я услышу его голос.

Это был голос Йосефа. Как же иначе.

Аллен не видел, как он спустился — один из троих, оставшихся в живых там, наверху. Когда Йосеф бросился на пол, опять повредил недавно зажившую правую руку. Теперь она болталась, как тряпичная, но, кажется, он все же мог ею управлять. Очки его разбились и остались где-то там, в крошеве остального стекла. Осколок торчал из щеки, как некое диковинное инопланетное устройство — ухо или жабра амфибии, а может, локатор. По лицу текла кровь.

Йосеф заметил заливающие ворот рубашки горячие потоки, протянул руку, нащупал стекло, выдернул и не глядя отшвырнул в сторону. Он спустился, не пытаясь беречься или нагибаться, и теперь пробился на середину палубы, выстаивая против течения паникующих людей, как человек в горной речке (которую никто из нас больше никогда не увидит). Он поднял вверх руки (пошатнулся и чуть не упал).

— Всем на корму! — проорал взявшийся откуда-то грязный и безумный капитан. Фуражка его исчезла, в седых волосах торчал кусок проволоки.

— Йосеф! — завопил Аллен так, будто тот был похоронен и воскрес из мертвых. Но Йосеф его не слышал. Сейчас он не принадлежал своим друзьям. Он принадлежал всем.

— Я священник. Слышите? Я — священник! Нам вряд ли удастся выжить, но я успею провести общую исповедь. Подойдите ко мне те, кто хочет в этом участвовать.

Основная масса людей бросилась на корму, которая медленно поднималась из воды, в то время как нос начинал свое погружение. Но Йосеф остался здесь, и четверо любящих его с ним, и еще некоторые люди — числом около тридцати. Они встали вокруг него на колени, вокруг священника, который нарушил ради них закон своей совести, но не нарушил еще (слава Тебе, Господи, что всегда и во всем заботишься о нас) закона своей Церкви. До запрещения вершить таинства оставалось еще пять (у нас их не будет) дней. И потом — если вспомнить нормальный мир, где Йосеф жил и изучал каноническое право, — in extremia каждый священник должен исполнять пастырский долг, и если есть на свете extremia, крайняя нужда, то где она, как не здесь?

— Исповедуюсь перед Богом всемогущим и перед вами, братья и сестры (брат, мой милый, я буду с тобой. Я буду с тобой. Братья, fratteri, вот и наша смерть)… что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга (да, да, да!!! Я не помню уже — но много-много-много). Моя вина, моя вина, моя великая вина. Поэтому прошу… блаженную Приснодеву Марию (Мария, сестра. Молись о нас, мы все погибли, ты была права), всех ангелов и святых (и всех рыцарей Грааля) и вас, братья и сестры… Молиться обо мне… ныне и в час смерти нашей… Ныне, в час смерти нашей. Господу Богу нашему. Аминь.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, братья и сестры, отпускаю вам все грехи ваши — вольные и невольные… Епитимья же будет вам — сейчас идти и делать что должно, поддерживать других делом и словом, отринув страх смерти и положась на Господа. И еще — прочитать «Отче наш». По одному разу.