Владимир Савченко - Алгоритм успеха (сборник)

Я тоже поднимаюсь, иду к палаткам: наступает то, что и мне следует знать досконально. Двое поднимаются из-за края косогора: первым долговязый, немолодой, с темным морщинистым лицом руководитель поисковой группы, за ним другой — пониже и помоложе. Оба несут серые обломки, аккуратно обернутые бумагой.

Бекасов прогуливающийся все там же, при виде их резко меняет направление и чуть не бегом к ним:

— Ну?

— Вот, Иван Владимирович, глядите, — задыхающимся голосом говорит старший поисковик, разворачивает бумагу. — Этот из кабины достали, этот выкопали под правым крылом. А этот, — он указывает на обломок, который держит его помощник, — в трехстах метрах на север от самолета валялся. И ступицы будто срезанные.

— Ага, — наклоняется он, — значит, все-таки винты!

— Я тоже подхожу, гляжу на обломки, это лопасти пропеллеров — одна целая и два куска, сужающиеся нижние части.

— Да винты-то винты, вы поглядите на излом. — поисковик подает Бекасову большую лупу на ножке.

Тот склоняется еще ниже, смотрит сквозь лупу на край одного обломка, другого — присвистывает:

— А ну, все под микроскоп!

И они быстрым шагом направляются в шатер; я за ними. Возле входа курят и калякают главный инженер Николай Данилович, нач-цеха винтов Феликс Юрьевич и Лемех. При взгляде на то, что несут поисковики, лица у первых двух сразу блекнут; главный инженер даже роняет сигарету.

— Похоже, что винты, — говорит на ходу Бекасов.

— Что — похоже? Что значит: похоже?! — высоким голосом говорит Феликс Юрьевич, устремляясь за ним в палатку. — Конечно, при таком ударе все винты вдребезги, но это ни о чем еще не говорит… — Однако в голосе его — паника.

В палатку набивается столько людей, что становится душно; на лицах у всех испарина.

— Сейчас посмотрим! — старший поисковой группы крепит зажимами на столике металлографического микроскопа все три обломка, подравнивает так, чтобы места излома находились на одной линии; включает подсветки. В лучинках их изломы сверкают мелкими искорками-кристалликами.

Поисковик склоняется к окуляру, быстро и уверенно работает рукоятками, просматривает первый обломок… второй… третий… возвращает под объектив второй… Все сгрудились за его спиной, затаили дыхание. Тишина необыкновенная. Я замечаю, что средний кусок лопасти почти весь в чем-то коричнево-багровом. Засохшая кровь? Это, наверно, тот, что достали из кабины.

Поисковик распрямляется, поворачивается к Бекасову:

— Посмотрите вы, Иван Владимирович: не то надрезы, не то царапины — и около каждой зоны усталостных деформаций… — и уступает тому место у микроскопа.

— Какие надрезы, какие царапины?! — Феликс Юрьевич чуть ли не в истерике. — Что за чепуха! Каждая лопасть готового винта перед транспортировкой на склад оборачивается клейкой лентой — от кончика до ступицы! Какие же могут быть царапины?!

— Да, — глуховатым баском подтверждает главный инженер. — А перед установкой винта на самолет целостность этой ленты мы проверяем. Так что неоткуда вроде бы…

— Ну, а что же это по-вашему, если не надрез?! — яростно поворачивается к ним Бекасов. — У самой ступицы, в начале консоли… хуже не придумаешь!

Глядите сами.

— Позвольте! — начальник цеха приникает к объективу, смотрит все три обломка. Это очень долгая минута, пока он их смотрит. Распрямляется, поворачивается к главному инженеру; теперь это не мужчина «кровь с молоком»

— кровь куда-то делась, лицо белое и даже с просинью; и ростом он стал пониже. — О боже! Это места, по которым отрезали ленту…

— Как отрезали? Чем?! — Бекасов шагнул к нему.

— Не знаю… Кажется, бритвой. Кто как… — И голос у Феликса Юрьевича сел до шепота. — Это ведь операция не технологическая, упаковочная, в технокаре просто написано: «Обмотать до ступицы, ленту отрезать».

…Даже я, человек непричастный, в эту минуту почувствовал себя так, будто получил пощечину. Какое же унижение должен был пережить Бекасов, его сотрудники, сами заводчане? Никто даже не знает, что сказать, — немая сцена, не хуже чем в «Ревизоре».

Завершается эта сцена несколько неожиданно. Лемех выступает вперед, левой рукой берет Феликса Юрьевича за отвороты его кримпленового пиджака, отталкивает за стол с микроскопом — там посвободнее — и, придерживая той же левой, бьет его правой по лицу с полного размаха и в полную силу; у того только голова мотается.

— За Диму… за Николая Алексеевича!.. За этих… — Голос Петра Денисовича перехватывает хриплое рыдание и дальше он бьет молча.

У меня, когда я смотрю на это, мелькают две мысли. Первая: почему Артур Викторович не вмешается, не прекратит избиение, а стоит и смотрит, как все?

Не потому что жаль этого горе-начальника, нет — но происходит эмоциональное укрепление данного варианта в реальности, прибавляется работа мне… Багрий не может этого не знать. Вторая: раз уж так, то хорошо бы запечатлеть видеомагом, чтобы обратно крутнуть при старте — шикарный кульминационный момент. И… не поднялась у меня рука с видеомагом. Наверно, по той же причине, по какой и у Артурыча не повернулся язык — прервать, прекратить.

Бывают ситуации, в которых поступать расчетливо, рационально — неприлично; эта была из таких.

— Хватит, Петр Денисович, прекратите! — резко командует Бекасов. — Ему ведь еще под суд идти. И вам, — поворачивается он к главному инженеру, ведь и ваша подпись стоит на технокарте упаковки? — он уже называет главного инженера по имени-отчеству.

— Стоит… — понуро соглашается тот.

— Но я же не знал!.. И кто это мог знать?!.. — рыдает за микроскопом начцеха, отпущенный Лемехом; теперь в его облике не найдешь и признаков молока — спелый. Хороши бывают кулаки у летчиков-испытателей. — Хотели как лучше!..

Я специалист по прошлому, но и будущее этих двоих на ближайшие шесть-семь лет берусь предсказать легко. И мне их не жаль… Хоть по образованию я электрик, но великую науку сопромат, после которой жениться можно, нам читали хорошо. И мне не нужно разжевывать, что и как получилось. Сказано было достаточно: «надрез» и «усталостные деформации». Конечно, надрез на авиале, прочнейшем и легком сплаве, из которого делают винты самолетов, от бритвы, обрезающей липкую ленту, не такой, как если чикнуть ею по живому телу, — тонкая, вряд ли заметная глазу вмятина. Но отличие в том, что на металле надрезы не заживают — и даже наоборот.

Нет более тщательно рассчитываемых деталей в самолете, чем крыло и винт; их считают, моделируют, испытывают со времен Жуковского, если не раньше.