Святослав Логинов - Железный век (сборник)

— Истинно так! — подхватил Ратинус. — Стефан, ты великий софист!

— Безупречный гомункулус, — мерно продолжал Трефуль, — должен быть составлен из самых чистых, самых благородных и совершенных сущностей, взять которые можно лишь из того, что и так совершенно. Глядя на три царства природы: минеральное, прозябающее и животное, видим, что последующие из них благороднее, а значит, и чище предыдущих…

— Твое утверждение легко оспорить, — вставил Мельхиор, — однако большинство писателей согласно с таким мнением, ведь именно в этом порядке творил господь, а никто в работе не переходит от более совершенного изделия к менее совершенному.

— Венцом же творение справедливо почитается человек, значит, именно из него можно извлечь нужные в работе чистейшие эссенции.

— Мысль старая, как сама алхимия, — заключил Ратинус.

— Но из ее делали неверные выводы! — возвысил голос Трефуль. Невежды вываривали эликсир из урины, ковыряли живую серу в ушах и извлекали философскую ртуть из выделений носа. А ведь это все отбросы, то нечистое, что уходит из тела! Чистое остается. Вот где путь! Гомункулус может быть получен только из человека, не от ветра, вод и камней, а от мяса, хрящей и крови!

— Это похоже на правду, — признал Ратинус. — Хотя, по моему разумению, для подобных целей больше подходит женская плоть, поскольку именно женщина была сотворена последней, а значит, более чистой, причем сотворена не из земли, а из уже очищенного материала — ребра мужчины. Остальное возражений не вызывает. Я поздравляю тебя!

— Ты ничего не понял! — простонал Стефан. — Я не нашел путь, я потерял его! Чтобы создать гомункулуса, надо убить человека!

Слово «лаборатория» означает место, где работают. И как бы ни были обширны залы, темны и прохладны погреба, хитро устроены отражательные и воздушные печи, все это нельзя назвать лабораторией, пока не одушевил их вдохновенный труд алхимика.

Стефан Трефуль сидел один, оглядывая непривычно чистую комнату. С утра он приказал навести здесь порядок, и вот инструменты до блеска начищены золой, посуда перемыта и разложена по высоким полкам, пережженные в прах куски металла, осколки стекла, иной мусор — выметены. Кристина, весело напевая, обмела покрытые жирной копотью лохмотья паутины, вытерла пыль, и теперь Стефан не узнавал комнаты, в которой провел годы.

Посреди зала в центральном анаторе с трудом помещается небывало огромный аламбик, многогорлый, толстостенный, с великими муками выдутый враз пятью ремесленниками по заказу Стефана. Такая махина может послужить яйцом философов, но она пуста и чиста немыслимой звенящей чистотой. Стефану Трефулю нечего положить туда — микрокосм происходит лишь от недоступных прозрачнейших эссенций, очищенных человеческим телом.

Туго натянут желтый шелк на фильтрах, вертушка карусели, ускоряющей седиментацию, смазана маслом и тускло блестит, промытые бычачьи пузыри ожидают веществ для тонкого растворения. А посреди стола тяжко стоит огромная ступа, вырезанная из цельного агата. Все готово и ждет только прихода демиурга. Но демиург не придет, поскольку, прежде чем микрокосм сможет появиться в яйце, надо бросить под каменный пест живого человека.

Дверь, тонко скрипнув, приотворилась. В комнату скользнула Кристина.

— Почему ты здесь? — удивился Трефуль. — Тебе давно пора быть дома. Рассуди, что подумают люди, и что скажет твоя мать?

— Мастер, — серьезно сказала Кристина, — что могут говорить о дочери акушерки? А матери скорее всего тоже нет сейчас дома.

— Ты же знаешь, — промолвил Трефуль, — что я забочусь о твоей судьбе. Ты моя племянница и, когда захочешь, сможешь составить замечательную партию…

"Жаль, что Пьер так молод, — подумал он, — будь иначе, мне не пришлось бы беспокоиться сейчас о неведомых воздыхателях".

— Я не хочу замуж, — сказала Кристина. — Вы же сами не женились, ибо посвятили себя науке, а я хотела бы и дальше учиться у вас, если это возможно.

— На такое возражение должно ответить, — произнес Трефуль традиционную фразу ученого диспута, — что целибат не в обычае у алхимиков. Я холост, поскольку мне доверена кафедра в университете, а женатый профессор смешон и потому не может учить. Что же касается алхимиков, подлежащих слабому полу, то и Мария Коптская, прославившая нашу науку изобретением водяной бани, и Брунгильда — ученый автор "Легкой милосердной химии", и многие другие были верными женами и матерями счастливых семейств. Так что нет беды в том, что когда-нибудь тебе придется выходить замуж. Я же хотел бы лишь одного: не потерять тебя, отдав мужу.

Трефуль замолчал, а потом добавил:

— Это и был тот вопрос, ради которого ты прибежала сюда ночью?

— Нет, мастер, — голос Кристины дрогнул. — Я прошу снисхождения… но я слышала, о чем вы говорили… с домине Мельхиором Ратинусом. И я знаю, почему вы не спите сейчас… и о чем думаете. Я хотела бы быть полезной вам, мастер. Домине Мельхиор утверждал, что женское тело, как более чистое, лучше подходит для… извлечения начал…

— Перестань! — прервал девушку Трефуль. — Как ты могла подумать, что даже ради самой заманчивой цели я могу пойти на убийство? Я размышлял о другом.

— Не надо убивать… Часть тела, достаточно большая, чтобы хватило материала, но… отсутствие которой… позволило бы мне жить… гордиться вами и, может быть, иногда помогать… — Кристина говорила, запинаясь, речь, так тщательно подготовленная, уже не казалась ей убедительной.

— Уходи, — сказал Трефуль, — и не возвращайся, пока не оставишь этих мыслей.

Кристина медленно повернулась и вышла из лаборатории.

Но именно теперь мысли, которые он запретил своей ученице, впились в его собственный мозг. Ведь в самом деле, вовсе не надо убивать, достаточно руки, левой руки, без которой легче прожить.

Стефан выдвинул ящик с хирургическими инструментами, принялся немеющими пальцами перебирать бритвы и буксовые ножи. Потом достал с полки тяжелый тесак, какими мясники разрубают туши. Закатал рукав и с неожиданным интересом взглянул на свою руку: худую, с извилистым рисунком вздувшихся вен. Темные следы старых ожогов пятнали запястье.

Стефан с грохотом швырнул тесак под стол.

Ну хорошо, он отдаст руку, но ведь затем боль опрокинет его в беспамятство и не даст закончить начатое. Он готов отдать делу всего себя, но тогда некому будет проводить операции. Пьер добросовестный и верный помощник, но в таком вопросе доверять нельзя никому.

Стефан взял свечу и поднялся в мансарду, где в маленькой каморке, служившей прежде чуланом, спал Пьер. Стефан коснулся плеча, позвал по имени. Пьер сразу проснулся, сел на постели, протирая заплывшие со сна глаза. Узнав хозяина, он принялся натягивать куртку, шарить ногами по полу в поисках деревянных башмаков, готовый немедленно бежать, куда прикажет хозяин, выполнить любое поручение.