Алекс Паншин - Обряд перехода

Меня всегда занимал вопрос: каково это — быть копьеносцем в чужой драме? Кто такой копьеносец? Это тот, кто стоит в коридоре и, когда мимо проходит Цезарь, вытягивается по стойке «смирно» и стукает копьем об пол. Копьеносец безымянный персонаж, закалываемый героем, когда он рвется вперед, чтобы спасти попавшую в беду героиню; это персонаж, вставляемый в произведение в качестве половой тряпки — вытер и выбросил. Копьеносец никогда не «качает права», отбрасывая в сторону копье и заявляя: «Я ухожу в отставку. Я не хочу, чтобы меня использовали». Они и существуют для того, чтобы их использовали, они обречены быть мелким препятствием на пути главного героя. Беда, однако, в том, что каждый из нас сам для себя главный герой, живущий в мире копьеносцев. Мы не испытываем никакой радости, когда нас используют и отбрасывают другие, мнящие себя подлинными героями. Но той несчастной и ненастной ночью я поняла, что то, как используют и отбрасывают других людей, мне не нравится тоже.

Мистер Куцов для полицейского был именно копьеносцем, который в неподходящий момент стал отстаивать свои права и потому подлежал ликвидации. Но неожиданно для себя полицейский вдруг оказался разжалованным из героев, и пьеса, в которой он так замечательно играл свою роль, кончилась…

Я не винила Джимми. Будь я тогда в состоянии действовать, я сделала бы то же самое — просто для того, чтобы остаться в живых. И Джимми не видел в полицейском копьеносца. Он всегда был более гуманным, более открытым человеком, чем я, и ему было тяжело стрелять в человека. Признаюсь, в моих глазах полицейский был скорее именно копьеносцем. Но тем не менее обе смерти на меня очень сильно подействовали.

Будь это реально, я предложила бы вот что: любого человека должен убивать только тот, у кого есть очень веские причины для совершения этого акта. Ничья смерть не может быть просто плевком. Смерть — слишком серьезная вещь, слишком сильно она действует на душу того, кто совершает убийство, пусть даже вынужденно.

Наконец мы разбили лагерь и, как могли, позаботились о лошадях, укрыв их под кронами каких-то деревьев. Установили на ровном месте палатку, Джимми принес седла, сумки и спальный мешок, и когда мы рассовали вещи по углам, места в палатке осталось как раз на этот самый спальный мешок. Дождь выбивал по палатке барабанную дробь, ветер завывал на всех нотах. Мы не гасили в палатке свет, пока не стащили с себя всю мокрую насквозь одежду. Раздеваться было неудобно, места не хватало, а холодное седло — не самая приятная штука, чтобы садиться на него голым задом. Джимми оказался волосатым, чего я совсем не ожидала. Но в конце концов мы умудрились развесить одежду на просушку, выключили свет и забрались в спальный мешок.

Дрожа от холода, я обняла Джимми, прижавшись к нему всем телом. У него были удивительно твердые мышцы. Это почему-то успокаивало, а я как раз нуждалась в утешении. Впрочем, он, кажется, тоже.

— Знаешь, я больше не сержусь на тебя, — сказала я, коснувшись ладонью его щеки.

— Ага, — ответил он. — Я и не думал, что ты злишься. Но ты все равно извини меня. Я должен принимать тебя такой, какая ты есть, даже если ты глупости говоришь… Ты же ничего не можешь поделать со своими убеждениями…

Он нежно поцеловал меня, и я ответила на поцелуй.

— Я рад, что ты меня нашла, — сказал Джимми. Он провел ладонью мне по спине и плечам. Я вздрогнула.

— Тебе холодно? — спросил он.

— Нет. Ты ждал, что я приду?

— Я надеялся. И я рад, что ты пришла. И что пришла именно ты.

Он подвинулся и положил руку мне на грудь, а я прижала ее своей.

— Ты очень красивая… — проговорил Джимми.

— Ты мне никогда не говорил этого раньше… Почему?

Я поцеловала его в щеку и в губы. Мне было хорошо: Джимми словно излучал тепло и безопасность, с ним рядом мне даже не хотелось вспоминать прошедшие дни. Я выпустила его руку, и она нежно заскользила по моему телу.

— Я боялся сказать, — шепнул Джимми. — Ты бы надо мной посмеялась, разве нет? А знаешь, вот странно, когда я прикасаюсь к этой груди, я слышу твое сердце, а когда к этой — то не слышу.

— Я тоже слышу твое сердце, — сказала я. — Тум-тум-тум.

Поцеловав кончики своих пальцев, я провела ими по его лицу.

— Тебе нравится, как я выгляжу?

— Очень. Ты очень красивая. У тебя приятный голос, и тело, — Джимми погладил меня, — и волосы, у них такой запах… — Он зарылся лицом в мои волосы.

— Странно, правда? Ведь мне тоже нравится твой запах, а я раньше никогда об этом не думала. А почему ты решил, что я бы над тобой посмеялась?

— Конечно. — Джимми дернул плечом. — Сказала бы какую-нибудь гадость. Я просто не мог рисковать.

Джимми был прав. В самом деле, язык у меня подвешен неплохо, поддеть кого-нибудь мне ничего не стоило. Но я и представить не могла, что он так раним.

— Я ни за что не обидела бы тебя, если бы ты мне так сказал, — призналась я.

Он поцеловал мне грудь, пробуя, провел языком по соску, и тот набух против моей воли. Сердце, казалось, сейчас просто разорвется на кусочки. Стиснув друг друга в объятиях, мы принялись исступленно целоваться. И я сама не заметила, как колени мои раздвинулись…

На Корабле секс — это для взрослых. Если ты взрослый, то никакого значения не имеет, с кем ты спишь. Никого это не волнует. Но, как и везде, на Корабле люди тоже довольно последовательны и небезразличны к тому, что они делают. Не думаю, что мне захотелось бы сойтись с человеком, который ставит зарубки на спинке кровати по числу женщин, с которыми он спал. Те, кто только и ищет где бы да кого бы, те, кому все равно — где и с кем, слишком легкомысленно относятся к сексу. Я так не могу, я слишком уязвима. Мне нравится секс, но я никогда не стану им заниматься без симпатии, доверия и уважения к партнеру. Я знала Джимми почти два года, и почти все это время он мне нравился, но я не стала бы заниматься с ним любовью раньше, чем это произошло, так сказать, естественным путем.

В определенном смысле мы с Джимми были предназначены друг для друга. Встретились бы мы или нет, понравились бы мы друг другу или нет, но мы обязаны были бы произвести на свет минимум одного ребенка. Такова была рекомендация Корабельного Евгеника. Но это — почти механический процесс, не имеющий никакого отношения ни к совместной жизни, ни тем более к любви. И это прекрасно, что, узнав друг друга, мы смогли полюбить. В четырнадцать лет любовь еще не зрела, но не вечно же нам будет по четырнадцать лет. Официально мы еще не были взрослыми, но мы нуждались во взаимной поддержке, и к тому времени я уже не видела особого смысла в суровом соблюдении всех канонов. Если мы не вернемся на Корабль, то какое кому до нас дело? А если мы все-таки вернемся, то официально станем взрослыми, и вопрос вообще снимается.