Владимир Щербаков - Чаша бурь. Научно-фантастический роман

— Сергей Герасимович! — постучал я в дощатую перегородку, разделявшую нас. — Какое сегодня число?

— Восьмое октября, — откликнулся он. — Не волнуйся, погода скоро наладится. До конца октября здесь бывает тепло.

Так пришло подтверждение догадки. Я не досчитался четырех дней. Вот почему Сергей Герасимович заметил, что выгляжу я усталым. Еще бы, его жилец пропадал где-то четверо суток.

А я-то думал, что голубой кристалл предназначен для другого… Оказалось, нет. Он всего-навсего обезболивал. Род наркотика, избавляющего от страданий. Цветок забвения и вечной молодости. Но я не Гильгамеш из эпоса Двуречья и просил совсем другое. Что бы ни случалось раньше со временем, я всегда помнил о моих злоключениях, больших и малых. Теперь их заслонило от меня. А игрушку, которую мне вручили с целью исполнения этого замысла, назвали в утешение мне тем самым словом…

Я скатился по ступеням вниз, направился к морю. Вода была серой, горбы высоченных волн вздымались до крыши аэрария на городском пляже.

Ушел на пляж и долго сидел на берегу. Многое казалось теперь бессмысленным. Кусты дрока словно не хотели меня пускать к лукоморью, где особенно бесновались белопенные гребни. Слева же все катились и катились водяные валы. Они приближались, успевали возвыситься серо-зеленой стеной, падали на гладкие каменья, накрывали весь берег до насыпи. Волнорезы то скрывались под водой, то обнажались, и их словно качало на волнах-великанах.

До насыпи взлетала белая кипень моря. Я сидел на бетонном выступе у насыпи и наблюдал. Впервые в жизни я обратил внимание на то, что еще далеко от береговой линии высокие валы начинали как бы куриться. Над ними поднимались легчайшие брызги. И брызги эти висели над гладкими спинами волн, и только потом рождались гребни, опрокидывающиеся на берег. Гигантский змей, когда-то боровшийся с самим солнцем, теперь затаился в море, и морщил его, и бил своим чешуйчатым хвостом…

Самых моих ног теперь достигала белопенная река. Я бросился в нее, и меня сразу унесло на тридцать метров. Следующая волна хотела вернуть меня, но я боролся с ней и уходил все дальше в море. Скоро и насыпь и волнорезы скрылись за живыми серо-зелеными стенами. Меня качало так, что это напоминало полет. Совсем далеко пасмурно-темные спины гор проглядывали сквозь тучи. Прошло полчаса.

«Теперь должно хватить сил выплыть…»

Но меня подхватило северное морское течение, и все дальше оставалась Хоста. Несло же меня к мысу с высокими белыми небоскребами и дворцами отдыха, за которыми должна была открыться панорама Сочи. Течение было особенно сильным от ветра, и я греб поперек ему и выигрывал в этой настоящей, подлинной схватке!

Ближе к земле, к берегу волны укачивали меня, относили назад. Теперь нужно было навсегда отрешиться от страха. Чтобы победить. Ибо никакая победа невозможна, если в человеке живет страх. Темные глыбы скал прыгали в ста метрах от меня. Меня уносила назад каждая волна. Нужно не отставать от них. Яростный рывок кончился неудачей. Близ полосы бурунов меня болтало и качало, накрывало с головой. Новый бросок — на гребне волны, как на морском коне, о котором писал поэт. Не отстать от склона воды, обращенного к берегу! Слиться с гибким ее хребтом… Я успеваю коснуться дна ногами. Меня выносит искрящаяся светлая река, и руки уже мнут песок.

Побрел над насыпью, разыскивая одежду. Три или четыре раза обошел бетонную стенку над знакомыми волнорезами. Увидел пустую выбоину, где сидел часа полтора назад. Одежды не было. Бетон был влажен. Пришел девятый или восемнадцатый вал и смыл мою куртку, брюки и рубашку. Вместе с подаренным камешком.

Жаль, что я не могу идти в город: на мне плавки, в карманчике половина иголки. Нередко жизнь соединяет серьезное, даже очень серьезное, и смешное. Рано или поздно приходится в этом убеждаться на собственном опыте. Вспомнилось: там, где я выкарабкался на берег, под рельсом желтела этикетка спичечного коробка. Кто-то выбросил его из окна поезда, того самого… Пятьсот метров назад, в сторону Сочи… еще несколько шагов. Вот он, коробок.

Перехожу железнодорожное полотно, иду в гору. Это все та же гора Ахун, но другой ее отрог. Под сенью высокого ясеня развожу костер, кидаю в огонь гибкие ветки орешника, тугие ветки сосны. Сооружаю треногу, на которую вешаю плавки, чтобы просохли. Не о таких ли, как я, сложены невзыскательные истории, героями которых являются проворные субъекты, неоднократно замеченные на Броккене, самой высокой вершине Гарца? Особенно часто видели их в прошлом, в Вальпургиеву ночь. Верхом на кочерге, помеле или поварешке прибывал этот люд, выражая полное почтение и расположение главному черту, опускаясь перед ним на колени. Начиналось роскошное пиршество, но все блюда подавались без хлеба и соли. В насмешку над церковными обрядами устраивалась «черная обедня», после которой начинались пляски под оркестр. Вместо скрипок оркестранты держали в руках лошадиные головы, вместо рожков — кошачьи хвосты. Танцевали попарно, но повернувшись друг к другу спиной. В заключение этого славного праздника главный черт сжигал себя, а участники шабаша делили между собой пепел, высоко ценившийся из-за его вредоносных свойств. Сотни очевидцев, допрошенных под пыткой, подтверждали непререкаемую достоверность нарисованной монахами Инститорисом и Шпренгером картины.

Впрочем, среди гостей Броккена попадались подлинные шедевры дьявольского соблазна и искушения, как, например, Бабелинка, последняя из сожженных в Германии ведьм. Золотоволосая, как этрусские женщины, она, однако, даже превосходила их ростом и статью. Груди ее обнажали дьявольский умысел, потому что смотрели они чуть в стороны, и у многоопытного монаха-доминиканца Ритониуса, допрашивавшего ее, тотчас возникло желание исправить этот бросавшийся в глаза недостаток. Сапфировые глаза Бабелинки внушали ему беспокойство, и лишь когда подручные связали женщину, отец Ритониус смог убедиться, как подчеркнуто много в ее теле излишеств и по-дьявольски плавных изогнутых линий. Лучшим доказательством вины Бабелинки было само желание монаха познать своего заклятого врага в образе женщины, вызванное безусловным стремлением сокрушить его. Но, даже будучи лишена одежды, связана и оставлена до утра в распоряжении справедливого судьи божьего, Бабелинка упорствовала в своем грехе. Отцу Ритониусу пришлось применить опостылевшие ему инструменты пыток, как-то: щипцы, раскаленные гвозди, дыбу, молотки и молоточки. Признаний не было, и, отерев с лица пот, добросовестный доминиканец с сожалением распорядился о костре.

Я растянулся у костра на голых, нагревшихся от жара камнях, размышляя о прошлом, незаметно переходящем в будущее, минуя настоящее. Оцепенев от тепла, согревавшего бок и спину, я закрыл глаза. Три часа прошли незаметно. Или, может быть, мне не хотелось возвращаться в таком виде в город? Темнело. Я наметил маршруты. Неминуемо выходило, что мне придется столкнуться с прохожими, а то и с милиционерами. Нужно было выждать. Костер угас. Я снова разжег пламя. Под треск влажных веток сгущалась темнота, проступали над морем звезды. Это означало, что прогноз погоды, который дал Сергей Герасимович, был удачным.