Виктор Тарасов - Повести и рассказы (-)

Нам поверили или сделали вид, что поверили.

Людей это устраивало. Родных у него не осталось, до сих пор его никто не хватился.

После того как Ньюк просидел у нас в сарае лет десять, я стал замечать происходящие с ним изменения. Словно ровный бронзовый загар ложился на него: на ворот рубашки, на пальцы, на локон и на широко раскрытые глаза. День за днем я наблюдал, как его зрачки исчезают, покрываются медным налетом, ускользают внутрь. Это было что-то вроде плесени, которой были покрыты все вещи "вездесущих". Мне так и хотелось протереть ему глаза, но добраться до них я не мог - любой предмет, попавший в энергетическую зону, тут же сгорал.

Еще года через два на "пьедестале" уже сидел металлически блестевший Ньюкмен с "бронзовыми" пальцами и ресницами.

Уж не помню, как оказался он на площади, но сейчас все считают его памятником первому переселенцу. Даже называют какое-то имя и рассказывают трогательную историю.

Многое изменилось с той памятной ночи.

Земли освоены на сотни миль вокруг, наш поселок превратился в тихий провинциальный городок, рядом пролегла автострада. О Ньюке никто не вспоминает, помним лишь мы с Мартой. Но и она не знает всего; думает, что он - лишь мумия, сидящая на площади. А я знаю: он ждет! И каждый день, прожитый Ньюкменом на "пьедестале", уносит его от нас на 4096 дней.

Бывают моменты, когда мне не везет и на душе тяжело, тогда я иду к нему, словно на свидание со своей молодостью. Становлюсь в поле его зрения, как когда-то, и мысленно окликаю. Я уже старик, жизнь моя на исходе, а он такой же молодой и красивый, как в ту ночь.

Кажется даже, что прядь волос на лбу у него еще влажна от того дождя. Мне становится жаль, что я не "ушел" вместе с ним и не остался молодым.

- Видят ли что-нибудь твои "бронзовые глаза"? - спрашиваю я. - И если видят, то что? Может быть, та дождливая ночь застыла и осталась в них? И что там дальше, где меня уже нет?

Ньюкмен мне не отвечает. Вокруг летний полдень, знойно и тихо, поют жаворонки. Но я знаю, что этот покой обманчив. На самом деле все это обрушивается на Ньюкмена и проносится мимо него, словно он стоит поперек бешеного потока.

Я помню, когда-то в детстве отец взял меня на рыбалку. Было раннее утро, розовый туман лежал на воде, и берега не было видно. Неподвижное море матово блестело. Мужчины гребли, весла скрипели, но казалось, что лодка не двигалась, словно была впаяна в кусок розового стекла. Я лежал на носу, и стоило мне погрузить руки в воду, как я начинал чувствовать скрытое движение. Перегнувшись, я заглядывал в серую глубину и вдруг замечал, что водоросли, поднятые со дна вчерашним штормом и плавающие сейчас у поверхности, стремительно несутся, налетают на нос, цепляются за него, но, сносимые потоком, соскальзывают, исчезают позади. На всю жизнь мне запало в память это стремительное движение, скрытое под оболочкой неподвижности.

Я вспоминаю это, и мне приходит в голову, что неподвижная фигура Ньюкмена, словно бушприт судна, несется со страшной силой, разрезая окружающий покой. А мы, словно водоросли, беспомощно цепляемся за его глаза, но, сносимые напором, обрываемся и исчезаем.

Или уже исчезли для него.

Мое странное поведение начинает привлекать внимание, появляются любопытные. Тогда я ухожу, ковыляя, опустив голову, и завидую Ньюкмену.

Но так бывает редко. Когда мой внук - я зову его Солнечным Цветком возится у моих ног, а я рассказываю ему о море, на меня нисходит благодушие. Я не понимаю тогда, как мог завидовать Ньюку-дурачку. Ведь он только ЖДЕТ жизни, а я не ждал, я ЖИЛ. Строил, пахал, убирал урожай, любил женщин и растил детей, пил терпкое вино. Можно ли сказать, что меня уносит поток, если за спиной у меня дом, построенный моими руками, передо мной поле, которое я сам отмерил и расчистил, а мой внук смотрит на меня глазами моей Марты? Нет, нельзя!

Это Ньюка уносит поток.

Меня он не замечает. Но когда у него перед глазами появляются деревья, то происходит это не само собой, а потому, что я их посадил. Когда для него вдруг стремительно росли дома, это оттого, что я их строил. А желтый свет, который слепил его, означал, что я вырастил хлеб.

Вместе со всеми. И для всех.

СОВРЕМЕННАЯ ГЕОЛОГИЯ

Молодой геолог, Иван Обнорски, припарковал свой вездеход недалеко от защитной сферы при выезде из города. Было позднее утро, до снятия защиты оставалось около получаса. Собственно, ехать он мог, его "Ралли" с номером и эмблемой Министерства геологии пропустили бы беспрепятственно. Но разве он как лояльный гражданин, исправно платящий налоги, не имел права на лишний глоток прохладного, очищенного воздуха? Иначе зачем все эти взносы за чистоту?

Обнорски выключил мотор, раскрыл обе дверцы, поднял крышу быстроходного "Ралли" и закурил, откинувшись на сидение. Где-то рядом с ровным глухим ревом насосы выбрасывали из-под земли кубометры чистого воздуха для добропорядочных граждан, а вдали, через марево защитных полей, он увидел пустыню, и которую ему соваться, если честно, ох как не хотелось!

На дороге за пропускным блоком копошилась коричневая масса, размазанная защитой.

Это были крестьяне, пришедшие в город и ждущие снятия защиты, а также всяческий сброд, неплатежеспособный и поэтому выгнанный из города на ночь.

Молодой геолог, как всегда, при виде этой неясной тени за стеной испытал двойственное чувство: удовлетворение от мысли, что он пользуется благами, недоступными для них, и скрытое раздражение. Потому что весь этот сброд бросится в город под колеса его машины тотчас после снятия полей, в надежде вдохнуть свеженького и дорогого и надолго заблокирует дорогу.

Обнорски постарался сосредоточиться на предстоящем путешествии, - дело было нешуточное.

Министерство геологии и активной разработки недр имело в политике города исключительное значение, и тем больше оно возрастало, чем меньше оставалось в недрах того, что Министерство искало и активно разрабатывало.

Штаты были переполнены чиновниками, которые занимались поисками полезных ископаемых в бумагах: сведения о старых рудниках очень ценились. Разработка древних терриконов стала со временем экономически эффективной.

Обнорски тоже хотел бы занять тепленькое местечко и не торопясь доскрипеть до пенсии, но без протекции было трудно. Приходилось решаться на что-то экстравагантное, и он решился: выбил себе "полевую" путевку на весь сезон для свободного поиска НОВЫХ залежей.

II оказался единственным, кто решился на подобное приключение в данном финансовом году.

Чиновники стали обходить его стороной, в коридоре хихикая за спиной и называя жуликом. Некоторые озлобились до крайности и говорили прямо, что он карьерист. Да, собственно, его бы и никто не выпустил за защитную сферу города, если бы не его сосед, Шутин, главный диспетчер. Шутину надоело торчать все лето перед молчащим передатчиком, исполняя ритуальные переговоры с несуществующими поисковыми группами. Ему "душу отвести, поболтать захотелось", как он сам говорил. Вот он и был рад выпихнуть за город кого угодно, благо, что желающих находилось все меньше.