Владимир Михайлов - …И всяческая суета

— А труп тогда при чем?

— Ну, это уже другой вопрос. С кем-то не договорились, кто-то стал права качать — так что ничего удивительного — в наши-то времена…

Маскуратов немного подумал.

— Конечно, если прямо говорить, — молвил он затем, — не самое по сегодняшней московской обстановке актуальное дело. Хотя… кто знает, если начнем разматывать — мало ли еще на кого выйти можно. Слушай, тут ведь может и другое еще быть: кооператив может и наводку давать, заранее прикидывая свою выгоду… — Подполковник явно заинтересовался. — Да, может элегантно получиться, — в свою очередь щегольнул он нештатным словечком. — Да еще тело — значит, дела там идут и всерьез. Во всяком случае, стоит заняться. Как полагаешь?

— Думаю, в первую очередь приглядеться к Долдону. Не случайно ведь он оказался в кооперативе? Может, он связной? Или доставщик товара?

— Гм, — проговорил подполковник. — Что-то мне о нем вспоминается, и, прямо скажем, мрачноватое. Связной? Да нет, как бы он исполнителем не оказался? Тело-то откуда-то взялось? Тут, Паша, может и такой оборот быть: кооператив — просто вывеска для завлечения людей, а как только денежный человек зайдет — его и кончают — и в кислоту, и никаких следов. Значит, нужен кто-то, убийца нужен, на это даже и нынче не всякий решается… Но интересно: куда же Амелехин тогда девался и где все эти годы пребывал? Или его тогда повязали все-таки, и он срок отбывал? Ну-ка, потревожим спецотдел…

Он набрал номер, немного поговорил, немного обождал, потом еще некоторое время слушал, непонятно хмыкая под нос, положил трубку и повернулся к Тригорьеву.

— Слушай-ка, Паша, а обознаться ты не мог?

— Точно, он. У меня словесный портрет по ориентировке до сих пор в памяти сидит. Да не он один, у меня, понимаешь, память такая… — произнес Тригорьев, как бы даже оправдываясь. — Даже я удивился: столько времени прошло, а он и не постарел ничуть… А в чем дело? А, Боря?

Он тут же спохватился: не надо было, наверное, так называть подполковника в его служебном кабинете. Тот, однако, не обратил на фамильярность никакого внимания.

— Ну да, ну да, — бормотал он. — Вспоминаю теперь… Потому он и по делу в дальнейшем не проходил.

— Да что такое?

— А то, — сказал подполковник, склонив голову к правому погону, — что, по имеющимся данным, Амелехин Андрей Спартакович скончался во время следствия, а точнее — убит при задержании и похоронен двадцать первого мая восьмидесятого года!

— Двадцать первого мая восьмидесятого года… — повторил, словно угасающее эхо, капитан Тригорьев.

Друзья помолчали.

— М-да, Паша, — сказал затем старший из друзей. — Странно получается: ты опознаешь того, кого давно на свете нет, обнаруживаешь тело — а оно на глазах тает… Как, на тебя перемены погоды не действуют? Все же мы с тобой не молодеем…

Тригорьев проглотил комок и отрицательно покачал головой.

— Ну, тогда иди, займись делами. И учти: хватает нам и живых правонарушителей, а чтобы покойники вставали и выходили на дело — это, конечно, сенсационно звучит, но, ей-Богу, никто не поверит. Все. Бывай!

Тригорьев машинально поднялся, надел фуражку, откозырял и вышел.

Уже снаружи, между колоннами, выйдя из Министерства и остановившись, чтобы закурить дефицитную сигарету, Тригорьев заметил, как дверь подъезда, из которого он только что вышел, снова отворилась и выпустила еще одного человека. И в человеке этом капитан с немалым удивлением сразу же опознал не кого иного, как того самого, по кличке «Землянин», не столь давно покинутого им в подвальном кооперативе.

Землянин тоже остановился неподалеку, но закуривать не стал, а лишь машинально приглаживал свои неухоженные волосы, никак не желавшие прилично улечься на голове.

«Вот это номер, — подумал Тригорьев невольно. — Ему-то здесь что делать? Не с повинной же являлся. А может быть… — вдруг ужалила мысль, — может быть, у него тут какой-то свой человек завелся? Ну, дела…»

Землянин еще немного потоптался на месте, потом, словно решившись на что-то, широким, торопливым, чуть подпрыгивающим шагом двинулся по Хлебной улице к остановке троллейбуса.

7

Прежде, чем продолжить повествование, мы вынуждены со всею свойственной нам деликатностью указать на ошибку, допущенную капитаном Тригорьевым в его рассуждениях.

Дело в том, что «Землянин» было вовсе не кличкой, как предположил было Павел Никодимович, но фамилией. К сожалению, мы не можем подкрепить эту информацию безотказно убеждающей ссылкой на то, что такую же, мол, фамилию носили и отец его, и дед, и прадед; не можем потому, что как раз отец Вадима Робертовича, нашего героя, — Роберт Карлович носил другую фамилию, а именно — Маркграф. Нет, он был немец, и даже не из давно обрусевших колонистов, но приехал в Москву в двадцатые годы, чтобы работать в Коминтерне, чем и вызвано то, что век его оказался прискорбно недолгим. Судьба отца и привела к тому, что носил Вадим Робертович фамилию матери, а не отцовскую, уже самим звучанием наводившую на мысль не только о национальной, но и о классовой чуждости; хотя нам, например, был знаком человек по фамилии Кайзер, ни в каком родстве ни с Габсбургами, ни с Гогенцоллернами не состоявший. А напротив… Ну да ладно, это все пустяки.

Пока мы объясняли эти обстоятельства, Вадим Робертович успел уже добраться до дома и теперь приближался к двери двухкомнатной квартирки на третьем этаже пятиэтажки так называемого районного строительства. Квартиру эту его мама получила на себя и сына в ту пору, когда доказано было, что покойный Р.К.Маркграф ничьим агентом не являлся, преступлений не совершал и потому подлежал полной реабилитации по линии как государственной, так и партийной. Итак, В.Р.Землянин нашарил в кармане ключ, существовавший отдельно от связки, имевшей отношение к кооперативу, и отпер дверь. И тут же из кухни в прихожую, навстречу ему, вышла женщина, которой он сказал ласково:

— Ну, вот и я, мамочка.

— Ну, что? — спросила мама, не дав даже сыну времени, чтобы войти в комнату.

— Плохо, — сказал он, разводя руками. — Как горох об стенку.

— Наверное, — сказала мама недоверчиво, — ты как-нибудь не так разговаривал.

— Ну, не знаю, как еще, — сказал Землянин. — Я все логично объяснил.

— А он, как, по-твоему, поверил?

— Боюсь, что нет… Мама, я ужасно проголодался.

— Да, действительно, что же это я… Впрочем, мне кажется, с моей стороны это вполне извинительное волнение. Мой руки и садись, Вадик, сейчас я тебя покормлю. Но пока ты моешь руки, ты ведь можешь рассказывать? Так значит, он не поверил?

— Похоже на то. Он сказал, что такого не бывает и быть не может, а значит, и говорить не о чем. И знаешь, его можно понять.