Сергей Герасимов - Часть той силы

– И в подвале?

– В подвале до сих пор лежат три скелета. Я их видел, они маленькие, будто детские. Ты их тоже увидишь. Поначалу они были завернуты в старые тряпки, а потом я упаковал их лучше, обернул пленкой. Тонкие кости. Не помню, сколько ребер, но больше, чем у нас. Я думаю, это все же были пришельцы. Кто же еще это мог быть? Я даже пытался изучать эти кости под микроскопом, но ничего не нашел. Я ведь не специалист. Я только понял, что кости очень легкие и намного прочнее, чем наши.

– Почему вы не похоронили их? – спросил Ложкин. – Хотя бы это можно было сделать? Это ведь прах разумных существ, это не животные. Можно было отнестись к ним по-человечески.

– Потому что они стоят миллионы долларов! Кстати, кое-кто мне уже предлагал нормальную цену. Может быть, они стоят сотни миллионов, если правильно продать. Они прекрасно сохранились. Каждая косточка на месте. Ты себе представляешь? Настоящие, на сто процентов достоверные скелеты!

– Но они подарили ему не только золото? – задумался Ложкин. – Что еще?

– А! Вот в этом-то все и дело. Ты увидишь сам. Они подарили очень много странных вещей, и это создало проблему. После того, как гости были убиты, дары превратились в проклятие.

– В проклятие?

– Это проклятие нашего рода. Мы владеем тайной, которая убивает нас. Убитые до сих пор мстят нам, и нет таких человеческих сил, чтобы скрыться от этой мести. У тебя было четверо братьев, – четверо! – но выжил лишь ты один. Все остальные умерли в младенчестве. У твоего отца был брат и две сестры, которые умерли малыми детьми. То же самое будет и с твоими потомками. Это наказание за то тройное убийство. Страшное наказание. Рано или поздно умрут все, и наш род прекратится.

– Подождите, – сказал Ложкин, – подождите. Но, когда отец бросил маму и ушел к той женщине, она ведь родила двоих детей, которые до сих пор живы?

– Точно. Твой отец ушел из семьи, и проклятие рода больше к нему не относится. Неужели непонятно? Все стараются уйти, но не у всех получается. Даже те, кто не знает тайну, что-то чует нутром. Вот так и получилось, что остались лишь мы вдвоем. Скоро ты останешься сам со всем этим. Ты должен быть сильным, чтобы бороться. Теперь, когда ты знаешь все, можешь быть уверен, что смерть уже занесла над тобой косу. Даже если ты останешься жив, все твои дети, кроме одного, умрут.

– Может быть, это просто наследственная болезнь? – засомневался Ложкин. – Просто болезнь. А прадед Василий был… Ну, придумал он это все.

– Ты сам скоро увидишь, – сказал дед. – Ты убедишься, что он говорил правду. Ты увидишь и скелеты и все остальное. Сомнений у тебя не останется. Да о каких сомнениях можно говорить! – Я показал тебе сегодня достаточно много.

– Это все оттуда? – спросил Ложкин.

– Да. Это все оттуда. И моя сила оттуда, и все остальное.

– А что говорят врачи?

– Врачи ничего не говорят. Болезнь здесь ни при чем. Это проклятие. Если ты хочешь оставить наследника, ты должен будешь найти женщину, которая согласится родить тебе пятерых или четверых детей, зная, что умрут все, кроме одного. Но найти такую женщину почти невозможно. Поэтому рано или поздно Ложкины исчезнут. Может быть, ты будешь последним из них.

Это очень тяжело, когда умирает младенец, которому всего несколько месяцев. Он уже узнает тебя и любит и кое-что соображает. Он тянет к тебе пальчики. Но однажды он перестает улыбаться, и ты видишь это даже раньше, чем его мать, занятая стиркой или уборкой. Ты успеваешь заметить его последнюю в жизни улыбку. Потом он быстро сгорает, как спичка. Ты бегаешь по врачам, но знаешь, что все бесполезно, просто создаешь видимость какой-то суеты. А когда умирает и второй, это уже непереносимо. Это ломает тебя навсегда. Женщину это может просто уничтожить. А если ты когда-нибудь проговоришься, весь остаток жизни она будет ненавидеть тебя. Я помню твоих умерших братьев так, будто видел их вчера. Я помню их даже лучше, чем своих сыновей. Потому что каждое следующее повторение страшнее… Налей еще.

Он выпил и продолжил.

– В подвале есть большая дубовая дверь, – говорил дед, – войдя в которую, ты можешь найти много предметов, которые тебя удивят. Это подарки. Это вещи громаднейшей силы. Но запомни: пока я не вернусь, ты не должен брать ничего оттуда. Не бери ничего, предупреждаю тебя! Не позволяй себе потерять голову. И еще одно обязательное правило, даже сверх-обязательное: можешь спускаться в подвал, сколько хочешь, но, если хочешь остаться жив, никогда не задерживайся там после захода солнца. Всегда имей при себе точные часы и всегда знай время захода. Это я говорю не просто так, – от этого зависит твоя жизнь.

7. Жизнь…

Жизнь деда оборвалась два дня спустя.

Дед лежал желтый, на мертвой коже проступили во множестве синяки и кровоподтеки, почти черного цвета. Седая щетина продолжала расти, а из горла порой вырывались странные пугающие хрипы – так, будто тело еще было живо и силилось вздохнуть. Возможно, в нем медленно расслаблялись какие-то мышцы. Сейчас дед выглядел еще страшнее, чем при жизни. Его пальцы скрючились и побелели, словно мертвец пытался вцепиться во что-то. В его лице не было отрешенности, умиротворения или хотя бы безразличия, которое обычно проступает на лицах мертвецов. Его лицо все еще было сосредоточено, и казалось, что даже мертвый дед продолжает стремиться к чему-то, видимому лишь ему одному.

Весь день Рита была с Ложкиным, она помогала делать те простые вещи, которые умеет делать лишь женщина. К вечеру тело было готово, деда накрыли покрывалом и выключили свет в той комнате, где он лежал. Так, словно свет мог ему помешать. Ложкину хотелось плакать, и он стеснялся этого.

– У тебя ведь больше никого нет? – спросила Рита.

– Совсем никого. Я его не любил, допустим, он был деспотом, но с ним ушло самое дорогое. Самое настоящее. Мое детство. Ушло прошлое. Я чувствую себя как кактус, у которого сгнила нижняя половина. Он воспитывал меня до восьми лет. Было время, когда я ненавидел его, и никогда не понимал. Но сейчас он продолжает во мне жить. Ты знаешь, он дал мне в руки комок глины, впервые. И он научил меня лепить. Из-за него я стал тем, кто я есть.

– Скульптором, который до сих пор не продал ни одной из своих работ, – уточнила Рита. – Прости меня, но это все фигня. Деньги не имеют отношения к искусству, – сказала она, щелкнула зажигалкой и затянулась.

Ложкин был скульптором, причем всегда считал это занятие не увлечением, а главным делом своей жизни. Иногда он вырезал или рисовал, но его страстью была лепка, причем лепил он всегда из глины.

Он не любил дерево, камень, металл и пластик. Он предпочитал лепить из глины, причем обычно оставлял поверхность шершавой и необработанной, не глазируя ее, не покрывая эмалью или лаком. Чтобы сделать глину водостойкой, он обязательно обжигал ее при тысяче трехстах градусах или даже чуть больше. Для этого есть специальные печи, и Ложкин имел их две, разных размеров, но обе небольшие. Он оставлял видимым само тело глины, тело, такое же выразительное, как и человеческое – ведь ее поверхность всегда немного напоминает человеческую кожу. Правильной обработкой глине можно даже придать фактуру кожи. А любая глазурь или эмаль превращает глиняную скульптуру в обычную керамику, и никакая раскраска уже дела не изменяет. Давным-давно Ложкин изготовил несколько работ на заказ, для музея, покрыв их свинцовой глазурью с оксидом олова, а потом раскрасил золотой и серебряной краской. Денег за работы он так и не получил, а экспозицию, как ни странно, назвали "народная глиняная игрушка". Это обидело Ложкина. С тех пор он работал только с голой глиной, постепенно совершенствуя свое мастерство. Иногда ему казалось, что он знает о глине все. Иногда, в редкие моменты вдохновения, ему казалось, что глина оживает в его руках. Но дед сразу же в день приезда осмотрел все и безжалостно раскритиковал работы его последних лет, похвалив лишь модель руки, изготовленную пять лет назад.