Григорий Адамов - Изгнание владыки

Вдоль наружных стен вагона, над столиками, тянулась четырехугольная труба из черной лакированной пластмассы. Над каждым столиком в стенку трубы была вделана дощечка с разноцветными кнопками и цифрами против них.

Незнакомец посмотрел на меню, повернулся к дощечке и нажал несколько кнопок. Потом взял газету, откинулся на спинку кресла и начал читать.

Убедившись, что незнакомец основательно уселся, Хинский оглянулся. В узком коридорчике, где он стоял, справа была дверь с надписью: «Туалет». Хинский быстро вошел в это купе и запер дверь за собой. Вынув карманный радиотелефон, он раскрыл его, настроил аппарат на волну Комарова. Через минуту послышался тихий ответный гудок.

Хинский почти шепотом произнес над микрофоном: – «Индеец» и «Лев»… Да, это я… Основной остался, спутник в вагон-ресторане… Да… Понимаю… До конца? Хорошо… Но вряд ли… Они разойдутся… Слушаю…

Хинский спрятал аппарат в карман и, выйдя из кабины, направился в ресторан. Здесь он незаметно прошел к столику в дальнем углу.

В этот момент в трубе над столиком незнакомца раздался тихий звонок, в ней раскрылась незаметная до того дверца. В отверстии показались две конвейерные ленты: одна, верхняя, с использованной посудой, непрерывно двигалась; другая, с горкой хлеба на тарелке, была неподвижна. Незнакомец снял тарелку, лента продвинулась по трубе немного дальше и опять остановилась: показалась стопка из нескольких тарелок, набор ложек, вилок, ножей, соусники. Затем на продвигавшейся постепенно ленте показались один за другим крытые судки с блюдами. Незнакомец снял их и принялся за ужин. Он был, очевидно, голоден, если судить по количеству заказанных блюд и по той поспешности, с которой он начал есть.

«Еще бы! С утра не ел…», – сочувственно подумал Хинский.

Хинский был тоже голоден и заказал себе скромный ужин.

Стрелка на больших настенных часах приближалась уже к двадцати трем часам. Хинский, покончив с ужином, поставил использованную посуду на верхнюю ленту конвейера и принялся за фрукты. Наконец незнакомец встал и, постояв минуту, словно в нерешительности, направился в концертный вагон-зал. Через некоторое время вошел туда и Хинский.

В зале было темно, на ярко освещенном большом экране демонстрировалась сцена ленинградского театра. Отелло разговаривал с Яго, волновался, негодовал, уже отравленный ядом подозрений. Зрители с напряженным вниманием следили за великолепной игрой Беркутова и Сикорского.

Уже кончался третий акт, когда Хинский обратил внимание на то, что поезд замедляет движение.

«Подъем, что ли?» – подумал Хинский, но сейчас же отбросил эту мысль: для экспресса, шедшего со скоростью в сто пятьдесят километров в час, подъемов, замедлявших эту скорость, не существовало. Однако поезд шел все тише. В зал доносились частые приглушенные звуки сирены.

«Шестьдесят… сорок километров в час…», – с нарастающим беспокойством определял Хинский скорость, прислушиваясь к стуку колес.

Он оглянулся и шепотом спросил соседа:

– В чем дело, товарищ? Не знаете ли, почему поезд замедляет движение?

– Третий день ремонт пути… – вежливо ответил тот, не сводя глаз с экрана.

В этот момент мимо окон с обеих сторон вагона медленно проплыли назад несколько красных предостерегающих огней.

Хинский успокоился и, убедившись, что незнакомец на месте, обратился к экрану. Минут через пять поезд начал вновь набирать ход и, словно наверстывая потерянное время, с ускоренной быстротой понесся во тьме.

В начале первого, за полчаса до Вознесенска, экран потух, в зале загорелся свет, и зрители начали расходиться.

Не теряя из виду незнакомца, Хинский быстро прошел за ним в свой вагон. Когда человек скрылся в купе, молодой лейтенант отодвинул свою дверь и глухо вскрикнул.

Купе было пусто, Комаров исчез.

В открытое, вопреки всем правилам, окно со свистом врывался ветер, трепля оконные занавески и внося с собой клубы пыли, подхваченный с дороги мусор и песок. Полотенца, салфетка и вазочка с цветами валялись на полу. Пыль облаком стояла в воздухе, свет электрической лампы едва пробивался сквозь нее; трудно было дышать.

Машинально закрыв за собой дверь, Хинский некоторое время стоял посреди купе, растерянно оглядываясь и силясь что-нибудь понять. Наконец он медленно подошел к окну, поднял его и повернул рычажок герметизации. Потом он пустил вытяжной вентилятор, усилив подачу чистого воздуха из установки кондиционирования. Мозг лихорадочно работал, густые черные брови совсем сошлись на переносице.

«Что случилось? Куда он девался? Может быть, просто вышел, сейчас вернется? Но окно!..»

Он внимательно осмотрел только что повернутый на раме окна рычажок. Нет… он действует исправно. Окно было кем-то опущено. Но это категорически воспрещается правилами для пассажиров, чтобы не загрязнять чистый, свежий воздух, который подается в вагоны установками кондиционирования. Значит, что-то очень важное заставило Комарова нарушить эти правила. Комаров не такой человек, чтобы делать что-либо зря… Да… но куда же он девался? Выскочил поспешно из купе, не успев закрыть окно?

Вдруг новая неожиданная мысль кольнула сердце. Нападение! Его выбросили в окно!

Хинский быстро оглянулся. Нет… Не видно никаких следов борьбы… Комарова голыми руками не возьмешь… Наконец, был бы шум… Сбежался бы народ…

Хинский немного успокоился, но все же подошел к окну, внимательно и пристально рассматривая столик под окном, нижнюю часть оконной рамы, место, где сидел Комаров, в углу дивана у наружной стенки.

Ничего подозрительного под ровным слоем все покрывавшей пыли.

Да! Салфетка! На столике была салфетка!

Молодой лейтенант быстро поднял ее с пола и начал исследовать сантиметр за сантиметром. Вот!

У середины салфетки, возле сгиба, чуть заметно обозначалось широкое, с неясно закругленными контурами пятно.

Хинский пристально вгляделся в него, потом вынул из кармана маленькую, но сильную лупу и навел ее на подозрительное место. Теперь хорошо видны очертания пятна.

Подошва! Подошва ботинка! Впрочем… Не он ли сам неосторожно наступил на салфетку? Нет… нет. Он отлично помнит, что бессознательно, по укоренившейся уже привычке, обходил лежавшую на полу салфетку. Уже с первого момента, войдя в купе, пораженный всем, что увидел здесь, он старался ни к чему не прикасаться, точно предчувствуя, что все это еще придется исследовать, рассмотреть. Кроме того, у него узкий ботинок, а здесь след гораздо шире. И у Комарова нога широкая.

Осторожно держа растянутую в руках салфетку, Хинский разложил ее на столике, отпечатком следа кверху. Сгиб лег ровно по бортику стола, на противоположном бортике лежал такой же сгиб. Салфетка оказалась на своем месте. След, словно отрезанный, начинался у бортика против места Комарова. Отпечаток носка приходился на середину стола.