Егор Фомин - Лестинца

— Вообще-то нет, — честно признался Ригг, отрываясь от куска мяса.

— Я о том, зачем ты на эту гору полез? Я к тому, что тебя такая любящая девица ждет, чего же тебе еще надо?

— У меня мать заболела. Травянкой, — ответил он, отставляя еду в сторону, — отца-то давно уже лес забрал. Хозяин его порвал. А мать заболела. Заболела давно, да все говорить не хотела, думала обойдется. А когда голова стала кружиться, да слабость такая напала, что ходить не смогла, тогда только и сказала. Да я и сам уже пошел за Прином, знахарем нашим. Он-то и сказал, что травянка. И лечить уже поздно. Если бы, сказал, сразу, то, может быть, все бы и обошлось. А теперь, говорит, только чудо…

Помолчали.

— Ничего, — после долгой паузы вновь оживился Итернир, дойдем. Будем живы — не помрем. А помрем — не пропадем.

— А ты? — спросил Ригг, в свою очередь.

— Чего — ты? — изобразил Итернир полнейшее недоумение.

— Ну, зачем ты сюда пошел, — пояснил Ригг.

— А-а?! — изображая глухоту, приставил с уху ладонь тот, — Кого позвать?! — и, насладившись изумленным видом охотника, смилостивился, — Да ладно, не серчай. Это я так, шалю. Я, понимаешь, от природы чрезвычайно любопытен. Страшно мне интересно, что это есть за Лестница такая, и отчего вниз никто никогда не возвращался. Только иногда в лесочке под нею находили вдреб расшибленные тела Восходящих. Шибко я, понимаешь, интересуюсь, что там такое наверху.

— Но ведь, можно и самому… в смысле туда, вниз, ну… раньше срока, в общем, — опешил Ригг.

— А ну и пусть, — отмахнулся Итернир, — так даже проще: ни забот тебе не хлопот больше, почий себе мирно и всего-то делов.

— Никогда мне такого не понять, — сдался Ригг, глядя на Итернира широко раскрытыми глазами, — как же можно к своей жизни так относиться?

— Значит — можно, — еще раз отмахнулся Итернир, — ладно! Не бери в голову!

— Как же это так?.. — все недоумевал Ригг, — она же, жизнь, дана нам свыше, и нельзя нам, значит, так вот с ней запросто.

— Ну, — всем своим видом являя воплощенное сомнение, протянул Итернир, — это еще не есть факт! А во-вторых, последим делом я всегда богов спрашиваю, поскольку мой бог меня рабом не кличет. И давай-ка, оставим эти богословские диспуты на потом, сейчас мне чуток другое интересно. Скажи мне, доблестный Ланс, а зачем тебе пришлось лезть на эту Лестницу, будь она трижды неладна?

Ланс спокойно отставил еду и внимательным и долгим взглядом посмотрел на посмевшего побеспокоить его духовное уединение. Потом медленно, словно осторожно, произнося слова, ответил:

— Я — воин.

Итернир тряхнул головой, дескать, уж спасибо, и так разглядел! Меж тем, Ланс так же неторопливо ворочая слова густым, сильным, чуть хриплым голосом, продолжал:

— Я видел больше боев, чем вот он, — он кивнул на Ригга, встречал рассветов. Я жив, противники — нет, большей частью. Я был командиром наемников. Много. Но я — жив, они — уже нет. Я всегда побеждал. Лестница — здесь я еще не был.

— Ха! — хитро прищурился Итернир, — а как же с великанами? Когда без нас ты никуда не прошел?!

— Я здесь, они внизу, — ничуть не меняясь в лице, ответил ветеран.

— Ну, хорошо, — продолжал Итернир, — дойдешь ты до конца, а желание-то, какое загадаешь?

Ланс поглядел на него долгим и внимательным взглядом. Потом ответил:

— Сейчас не скажу.

Кан-Тун обессилено перевернулся и сел на ступени.

— Эх-э, — глубоко вздохнул Крын, пытаясь принять позу поудобнее, — ты только что, это… в общем спасибо… я, наверное, обязан, или что-то такое.

— За что? — спросил принц.

— Ну… это… ты же мне вроде того, что жизнь спас, — пуще того замялся тот.

— О! Верно. Но пока оставим это. Я хочу есть, — заявив это, Кан-Тун требовательно уставился на парня, но, видя, что тот и не думает ничего делать, пояснил, — Чего смотришь? Достань еду из мешка и покорми меня.

Крын тяжело вздохнул и покорно полез в свой мешок. За что сразу заработал гневно-раздраженный возглас принца, обвинение в подзаборном происхождении и только потом более четкое указание.

Поразмыслив и осознав сказанное, он развязал уцелевший тюк принца и принялся кормить будущего государя. Он доставал еду, лакомые кушанья, которые видел впервые в жизни. Впрочем и сейчас видел он их недолго. Принц ел обильно, заливаясь соком и щедро смазывая лицо жиром, громко чавкая. Не скоро насытившись, отвалился назад, сколько позволяла лестница, и распорядился:

— Теперь убери, что осталось, и можешь поесть сам.

Крын достал из своего мешка шмат сала, каравай хлеба и приступил к трапезе.

— Скажи, — спросил принц, отдыхая, — а зачем тебе все это вообще?

— Чо? — переспросил тот, не отрываясь.

— Лезть наверх.

— Да я не сам… меня старейшины послали, — отвечал он, успевая в то же время старательно пережевывать и вовремя откусывать новые куски, — засуха уже второй год как… если… это… дождя того… ну, не будет… в общем… и в нонешнем годе… тогда того… в смысле… вот эти собрались и решили. Все равно… говорят, дурак. Пользы никакой… значит, — закончил он с некоторой обидой.

— Ясно, — протянул Кан-Тун.

— Э-э, принц…

— Сиятельный принц, — наставительно поправил он.

— Дозволь, это… спросить, сиятельный принц.

— Дозволяю. Только сначала прожуй, — поморщился Кан-Тун.

— Ага… а зачем ты-то… того… В каковском смысле полез-то сюда?

— Разве ты не знаешь?

— Не-а! У нас того… никогда ничего не знают.

— Хорошо хоть к какому государю принадлежите, разумеете, сказал принц и сделал вид что, не заметил простодушно-недоуменной мины попутчика, — Дело в том что настоящий государь должен быть избран. Должен быть помазан самими богами. Для этого каждый наследник отправляется наверх.

— А как же… это, — несмело перебил Крын.

— Что?

— Тебя же… сиятельный принц, отправлял сюда твой брат, или вроде того?

Принц снисходительно улыбнулся:

— Но ведь, пока настоящий избранник богов не подтвердит свое призвание, кто-то же должен править такими остолопами как ты. Вот старший наследник и принимает от века правление, пока младшие не вернутся с повелением богов. А уж, если я дойду, ясно каково оно будет! — принц улыбнулся мечтам, на некоторое время погрузился в думы, а после велел, — Ну ладно, надо идти!

Идти становилось все труднее и труднее, ноги уже не поднимались на высоту ступени, но останавливаться было нельзя. Узость ступеней не позволяла подниматься вдвоем рядом, нельзя было поддержать попутчика. Если бы оступился тот, кто идет впереди, он неизбежно увлек бы вниз и остальных. Но выбора не было. Все медленнее но идти было надо. Надо было раз за разом переставлять неподъемные, немеющие ноги, опасаясь потерять, ослабев, равновесие.