Валерий Строкин - Я - Степан Разин

- На ловца и зверь бежит! - ухмыльнулся я.

Побитый воевода стоял передо мной, опустив голову. Обступившие нас казаки ухмылялись. Я выхватил у одного из них чекан и с силой ударил им воеводу по плечу. В его руке что-то хрустнуло, воевода жалобно закричал и схватился за ушибленное место. Глаза у него стали точно такими же, как у нижегородского старца перед смертью.

- Это тебе, сволочь, за то, чтобы не смел подымать руку на вольных людей.

Поскуливая, Беклемешев согласно закивал головой.

- Возвращайся в Астрахань и передай Хилкову весточку - скажи, мол, выберу время - и с ним встречусь.

- Пусть ждёт в гости! - рассмеялся Ваня Черноярец. - Может ему ещё одну руку сломать, чтобы помнил дольше?

Воевода побледнел, казаки рассмеялись.

- Отпустите его!

Мы уходили от стрельцов и воевод через тайные протоки, камышовые заросли. Всегда находились провожатые, которые указывали нам безопасный путь.

Я обманул Хилкова - мой путь лежал на Яик. Там у меня был особый уговор, ещё в Паншином городке.

* * *

- Он бредит?

- Ты пиши, пиши, что он лопочет.

Я открыл глаза - два дьяка стояли рядом. Один, гундосый, макая перо в чернильницу, закреплённую у пояса, что-то быстро писал.

Тело уже не чувствовало боли - должно быть, когда я был без сознания, меня сняли с бревна и бросили на холодный, земляной пол.

- Ага - пришёл в себя! - покосился на меня писец.

- Живуч, - кивнул головой зеленоглазый дьяк. - Мы с тебя всю живость вырвем! - пообещал он мне.

- Он воеводе руку сломал, а мы ему все чресла наизнанку вывернем! дьяк сунул перо за ухо и закрыл чернильницу. - Может прута ему раскалённого?! - он задумчиво посмотрел на первого дьяка.

- Хватит с него на сегодня. Оставим на завтра - вор должен перед царём-батюшкой предстать. Записки дашь боярину - он государю доложит.

Дьяк-писарь пнул меня в обожжёный бок.

- Говори, злодей - яицкого голову Ивана Яцына ты зарубил? - мутные белёсые глаза смотрели на меня с ненавистью.

- Зарубил, - я попробовал улыбнуться.

Дьяк ткнул мне в зубы носком красного, сафьянового сапожка:

- За родственничка моего!

Подмастерья, гремя железками, складывали инструмент. Палач стоял в углу тёмной, зловещей тучей и молча смотрел на меня. Я плюнул в его сторону. Палач перевёл взгляд на дьяков:

- А с братцем его что?

- Вот, чёрт - о младшем забыли! - ругнулся зеленоглазый дьяк и, оглянувшись на второго, суетливо перекрестился.

- Стеньку отволоките в камеру, да посадите на цепь - пусть вспомнит, да подумает, что надо говорить о своём злодействе. А с меньшим, Фролкой, поговорим.

- Брат! Брат! - закричал, запричитал Фрол, когда меня подняли и поволокли из пыточной. - Брат, спаси меня! Брат, это всё из-за тебя! Из-за твоего злодейства! Почему я, брат?!!!

- Молчи, Фролка - ты вольный казак! Терпи за то, что гулял на воле, за то, что был свободным человеком, а не государёвым холуём! За то, что никогда в пояс не кланялся!

Ко мне протянулся огромный, заросший чёрным волосом кулак палача:

- Вот тебе воля!...

* * *

В темноте со дна мутного омута поднимаются чёрная злоба и ненависть две родные сестры ползут по земле и там, где они встречают живую плоть, слышится чавкающий звук, после которого остаётся красное пятно ненависть... Сколько ненастных дней и долгих зимних ночей согревала она меня, прибавляла сил, чтобы обязательно добраться, вернуться и во что бы то ни стало отомстить. Не довелось... Не суждено...

Нас было трое - старший Иван, я и младший Фролка. Связанные кровным родством, каждый шёл своей дорогой, но конец у всех будет один...

Иван, был бы жив, может, сидел бы сейчас со мной в царских хоромах и праздновали бы мы победу над царём-батюшкой и боярами. По улицам Москвы шли бы свободные люди... Не сумели мы донести до них казачью волю-свободу... Это Иван учил меня сабельному бою, с ним ловили чебаков со струга. Всегда рассудительный, прямой, за ним тянулись люди, и он мог повести их за собой, умел сказать и донести до них нужное слово...

...Поздняя осень 1665 года. Юрий Алексеевич Долгорукий связал казаков царским словом и заставил месить осеннюю грязь под Киевом в новой кампании против польско-литовского государства.

Весной и летом казак силён - он сполна может показать свою силу и лихость. Зимуем в своих куренях - не любит казак воевать в холодную пору. Воюет тогда, когда ему сподручно. Да только князю и его людям плевать на это.

Стрельцы - подневольные люди, на государёвой службе, им не впервой мёрзнуть на промозглом ветру, тянуть коченеющие руки к мечущему искры ночному пламени, дремать возле костра и закусывать червивыми сухарями гнилую московскую солонину. Многие в том затянувшемся походе покрылись струпьями, гниющими язвами и умирали в лихорадке. Стрелецкие головы и воеводы - они заботились лишь о себе. Что им стрельцы, государёвы люди - помрут, других пришлют! Только ведь мы, казаки, не привыкли к такому обращению - мы уважаем себя, вот и взбунтовались...

Шумной толпой ввалились в избу, где размещалась ставка князя Юрия Долгорукого. Курная изба была жарко натоплена - даже слюдяные окошки запотели. В избе витал запах кислых щей. Светлейший князь сидел на широкой лавке на двух бумажниках. Руки лежали на пустом столе. В углу, под ярким пятном лампадки висел лик Богородицы, глядевший на нас с укоризной. На князе был серый кафтан с вышитыми золотом полами, перепоясанный алым кушаком. На кушаке висел кривой нож в серебряных ножнах. Его рукоятка и сами ножны были украшены алыми лалами и голубыми сапфирами.

Завидев нас, князь грозно нахмурил брови. Алые сапожки напряжённо постукивали по выскобленному деревянному полу. Суров и грозен был князь, и мы нерешительно переминались в дверях. Заговорил Иван:

- Прости воевода, великий князь Юрий Алексеевич, но не годится вольным донским людям быть в такой великой нужде, терпеть голод и холод. Не привыкли казаки воевать осенью да зимой - сидим мы это время в тепле по своим куреням и дворам. Боя нет - отпустил бы ты нас по-доброму на Дон.

Князь молчал, только лицо наливалось красным соком, да глаза метали молнии, стараясь запомнить казаков. Иван продолжал:

- Как реки вскроются, так мы с радостью великой вернёмся послужить ратному делу государя нашего.

Сапожки громче застучали по полу, правая рука князя легла на рукоятку ножа - не привык он слышать такие речи от стрельцов и нас хотел превратить в бессловесных рабов. В лагере порой всё покрикивал на греющихся у огня казаков, посмеивался:

- Привыкайте, казаки, к государёвой службе - это вам не мёд в корчмах попивать, да спать, словно медведи, в зимнюю пору. Так будет и впредь служба великому государю не знает погоды.

- Разреши, великий князь Юрий Алексеевич, вернуться казакам на Дон - не успеет солнышко пригреть, мы снова будем тут?! - закончил Иван.