Александр Бушков - Провинциальная хроника начала осени

- Хорошо, - сказал Гилл.

Сыщик Эпсилон все смотрел на него незнакомым новым взглядом, и Гиллу постепенно стало казаться, что насквозь нереальны и это солнечное утро, и покрытые мельчайшими трещинками каменные стены, и он сам. И, окончательно отрешаясь от чего-то непонятного и бередящего душу, спросил:

- Так что там с женитьбой Эвиманта?

3. ДЕТИ БОГИНЬ ВИХРЯ

- Говорю Аттике и всем: пора что-то делать! Пора что-то делать, о афиняне, жители самого молодого в Элладе, но не столь уж убогого и обделенного славой города! Я сам его сын, плоть от плоти и кровь от крови этой земли, и пусть меня ругают и швыряют в меня камнями, но я не откажусь от утверждения, что Аттика - лучшая земля в мире, а вы, мои земляки и сограждане, - цвет и богатство человечества!

Маленький горбатый человек в драном хитоне выбросил вперед руку, и сначала рявкнули в тридцать глоток "Слава Менестею!" дюжие молодчики с медными изображениями гарпий на груди, растянувшиеся цепочкой вдоль храмовых ступеней. А потом заорала на разные голоса толпа, и это было как горный обвал: кричали почтенные торговцы и проститутки, ремесленники и отпускные солдаты, моряки и рабы, свинопасы и матроны, бродяги и праздные бездельники. Горбун в рваном хитоне поднял руку, и по толпе кругами, словно от брошенного в воду камня, побежала тишина, гомон затухал в выходящих на храмовую площадь улочках.

- Я отношу ваши славословия в ваш же адрес! - гремел Менестей. - Потому что я - это вы. Я слушаю ваши сердца и ваши мысли, я лишь выражаю ваши чаянья и вашу волю, я ваш слуга и раб и останусь им, покуда над землей светит солнце, а дождь падает сверху. Не воздавайте мне хвалы, воздайте ее себе! - Он опустил руки и продолжал тише, заставив всю толпу обратиться в слух; слышно было даже как хлопают паруса в Пирее. - Итак, Афины... Вы знаете, как нас именует вся остальная Эллада? Тяжело выговорить это слово, но придется. "Провинция" - так, благородные афиняне, именуют нас все эти чванные спартанцы, микенские бездельники и развратные фиванцы. Потому лишь, что мы молоды! Они не знают, что наша молодость и есть наше главное богатство и наше оружие. Микены, Пилос, Тиринф и все прочие - это смертельно больные организмы, насквозь прогнившие символы упадка. Ни одному из этих царств уже не подняться, им так и не удалось объединить Элладу и покорить варварские народы. И я говорю вам: сплотить пережившие свою былую славу царства, создать Великую Элладу судьбой и богами предписано нам. Мы - молодая кровь, мы юная сила, мы единственные не тащим на себе вековой груз пороков и ошибок. Афиняне, мы - очистительный вихрь, бешено сметающий пыль и тлен. И этот вихрь пронесется от моря до Фессалийских гор, а когда он рассеется, величаво встанет Великая Эллада и златовратная столица ее - Афины. И кто знает, не окажется ли тогда, что именно нам предназначено стать повелителями всей Ойкумены? Ведь мир изначально нуждался и будет нуждаться в повелителях, а чем мы плохи? Мы созданы великим Прометеем, в то время как живущие окрест народы - то ли превращенные какими-то недальновидными иноземными богами в людей животные, то ли вообще сотворены неведомо из какого дерьма. Разве можно сравнить с египтянами, поклоняющимися кошкам и хорькам, с непомнящими родства вавилонянами нас, родичей титанов, нас, получивших от самого Прометея божественный огонь? Слава Прометею!

Рев повис над толпой, как густой туман.

- Я против войны, - сказал Менестей. - Ни один человек в здравом рассудке не станет ратовать за войну, это отвратительное чудовище, плодящее пожары, слезы и смерть. Но есть война и война. Найдется ли хоть один человек, что при нападении врага покинет сограждан и спрячется в хлеву? Нет таких? Вот видите, афиняне: когда нападает враг, в бой идут все. Мне могут возразить, что на границах Аттики не маячат чужие войска. Так оно и обстоит - пока что. Но будет ли так продолжаться вечно? Отнюдь не уверен. Вспомните - разве на нас не обрушивались, не сжигали Афин спартанцы Тиндарея? Разве не вынашивали против нас черных замыслов кентавры? Лишь случай спас нас от их вторжения, вернее, великий Геракл, почти под корень истребивший это подлое племя. Но разве не плетут против нас заговоров злокозненные соседи и сегодня? И вот я призываю вас, афиняне: вооружайтесь во имя мира! Наши враги твердят, что мы слабы, что мы юны, что мы провинциалы? Отлично, мы покажем, что армия юных выскочек из провинции не уступит войскам замшелых Микен. Мы вколотим это в голову соседям нашими мечами!

И снова рев, и молодчики с гарпиями на медных бляхах вскидывают руки.

- Я ничего не имею против царя Тезея, - продолжал Менестей. - Он, безусловно, заслуживает уважения - герой войны с амазонками, победитель Минотавра и Прокруста, человек, создавший из жалкого селения вокруг жертвенника наши великолепные Афины. Но не устал ли наш царь от государственных забот и дел? Не постарел ли он? Не утратил ли разум и волю к деяниям, прославляющим Афины? В Троянской войне мы не участвовали, ограничившись посылкой одного корабля, что не прибавило нам чести и уважения. Разве хорошо, что одиннадцатый год на берегу гниет корабль, на котором когда-то вернулись из-под Трои наши храбрецы? Разве хорошо, что давно уже из наших оружейных мастерских не выходят новые боевые колесницы, доспехи для гоплитов и мечи? При всем моем уважении к царю Тезею, при всех его достоинствах и былых подвигах, не могу не сказать: его время прошло! Наступило время других, с горячей кровью и юной дерзостью. Да здравствует Великая Эллада и ее столица - Афины!

Засвистели флейты, и Менестей, спустившись по ступеням, пошел сквозь толпу, бурлившую вокруг него тяжело и густо, как смола в котле, и уже раздались первые крики придавленных. Стражники, кое-где торчавшие на площади, растерянно переминались с ноги на ногу, не в силах сообразить, как в такой ситуации поступать.

- Как видишь, все предельно просто, - сказал Майону Гомер. - Сначала нужно доказать, что мир вокруг насквозь изъеден недугом, а затем убедить, что ты оказался единственным, способным исцелить все немочи. Убедить, что только ты можешь открыть людям истину, и только они под твоим руководством перевернут мир.

- А потом? - буркнул Майон.

- В данную минуту никого не волнует, что будет потом, - сказал Гомер. Гораздо интереснее и привлекательнее возможность верить, что все изменится, если немедленно разнести - что угодно и все сразу. Голова болит наутро - если она вообще еще на плечах. Слов нет, до чего любопытный образчик демагогии и подлости...

Он стоял, небрежно опершись о балюстраду, высокий, загорелый, и эта нарочито ленивая поза, прищуренные глаза наводили на мысль о пантере, обманчиво расслабившейся перед прыжком. Майон промолчал. Когда-то они с непонятным им самим упорством соперничали во всем - сначала в школе, борясь за звание первого ученика, потом на стадионах и в гимнасиях - в кулачных боях, в метании диска, в гонках колесниц; и всюду успех был переменчив, переходя то к одному, то к другому. Странно, но после того, как появились их первые стихи, дух беззлобного, но рьяного соперничества как-то незаметно угас, о нем и не вспоминали. Был Гомер и был Майон. Соперничество исчезло, а вот непонимание, подумал Майон, непонимание в последнее время слишком часто тенью ложится на прокаленные солнцем плиты мостовой. Вот и сейчас я не понимаю этих прищуренных глаз, цепкого взгляда, равнодушного вроде бы лица, но на деле поглощающего разговоры и жесты, запахи и звуки, как поглощает листва солнечный луч. Конечно, такой всасывающий, словно Харибда, взгляд, такой слух и должен быть у поэта, но здесь примешивается еще и что-то другое.