Ольга Хованская - Радужные анаграммы

И зачем это все надо, господи!?

Да ведь нет ее, нет, этой проклятой «истины», нет ее и не было никогда! Битва за нее так же безумна и бессмысленна, как проповедь фанатика веры дикарям в джунглях!

Их же съедят заживо, этих двух дураков, вообразивших себя хозяевами Вселенной.

…Я остановился, тяжело дыша. Как-то я дошел до института. Мысли кружились хороводом. За изгибом коридора послышался нарастающий натуженный скрежет колес — везли что-то тяжелое. Я застыл, зачем-то затаив дыхание. Пять одинаковых матовых металлических ящиков высотой в человеческий рост. Их молча везли техники из отдела кибернетики. «Юри Отс говорил, что сборка займет всего три часа, они ведь уже готовы к работе — только установить на платформы и подключить к кабелям в Зале Заседаний», — вспомнил я слова приятеля, пропуская мимо молчаливую процессию. Отс, Отс… тоже что-то фантастикой увлекся, лунные базы решил проектировать, всерьез думает, что «Лунный Проект» кому-то может понадобиться. Бросил дорогие заказы по военным спутникам, занялся мечтой детства. Все тут просто посходили с ума!

Глава II

10 июня

Я коллекционирую карандаши.

Особую нежность я испытываю к старинным итальянским карандашам IV-века, к которым, быть может, более восьми веков назад прикасались пальцы великих мастеров Возрождения. Карандаши сделаны из черного глинистого сланца и из порошка жженой кости, скрепленного растительным клеем. Они хранятся у меня дома в герметичных футлярах. Жена заказала эти футляры несколько лет назад в Токио вместе с набором специальных ножей для заточки деревянных карандашей — на работе я использую деревянные карандаши из настоящего кедра, с узорной стальной окантовкой. После напряженного рабочего дня, а последнее время таких эмоционально тяжелых дней становится все больше и больше, эти ребристые кусочки дерева действуют на меня успокаивающе. Я не променяю их ни на какие современные электронные ручки, массовые, безликие, мертвые. Деревянный карандаш ценен тем, что его можно собственноручно затачивать, чувствуя пальцами тепло настоящего дерева. А уж токийские футляры из кожи — ручная работа известного мастера Асакавы — вообще выше всяких похвал.

Гарольд надо мной издевается, говорит, что я развожу канцелярщину и что мне прямая дорога в кабинет начальства, желательно на смену заведующему Главной Лаборатории профессору Йозефу Аушвицу Биркенау. Он давно мозолит глаза не только Гарольду. Я же в заточке карандашей, в этой незамысловатой школьной процедуре, усматриваю некое медитативное почти мистическое действо, сродни которому испытывали самураи, приводя в порядок свое оружие. Только нельзя говорить об этом Гарольду, иначе его дружеским, но колким издевкам не будет конца — пусть уж лучше он придерживается своей «канцелярской» версии. Кто знает, может быть, лет через двадцать, окончательно устав от науки и преподавания, я и стану неплохим администратором или, скорее всего, просто историком науки.

Пока, правда, что-то не тянет.

Огонек любопытства к познанию окружающего мира все еще теплится во мне, все-таки, несмотря ни на что, сказывается единственная в своем роде российская научная школа. Хотя огоньку этому далеко до ревущего пламени Гарольда. Но таких людей, как Гарольд, вообще должно быть немного, человечество не выдержит таких проявлений бешеного фанатичного энтузиазма. Тем более энтузиазма в чистой науке. Гарольда мало заботит, как человечество воспользуется плодами научных открытий, его интересует только истина, истина в последней инстанции и ничего кроме нее.

Должна же, в конце концов, кого-то «истина» интересовать, а то наш институт в последнее время погряз в сплошных интригах. Может, это есть нормальное состояние сообщества людей, вынужденных регулярно встречаться и работать под одной крышей?

Не далее как год назад несколько сотрудников отдела квантовой топологии, пользуясь покровительством Заведующего Главной Лаборатории, заставили уйти в отставку профессора Эрли Бенсельвана, чудного безобидного старика. Вот уже на протяжении двадцати пяти лет Эрли читал студентам курс лекций по «черным ящикам». Думаю, скандал был связан с какой-то развившейся в последнее время странной патологической нетерпимостью Биркенау к теме Бенсельвана. Я был на этом заседании Ученого Совета. Бенсельван пытался оправдаться, говорил что-то о пользе для студентов и об уникальности своего курса, но что мог поделать тихий старческий голос против двух-трех горластых молодых сотрудников, оравших о консервативности и старомодности его методов. Они элементарно переорали старика. Гарольд, единственная, пожалуй, весомая оппозиция заведующему, был тогда в больнице, у него часто бывали проблемы с сосудами головного мозга — работал, мерзавец, сутками, тогда как раз открыли гравитационные волны, обрабатывали данные по пульсарам. Не мог посадить за обработку кого-нибудь другого! Все ему надо самому! Ученый Совет намеренно организовали в отсутствии Гарольда, уж Биркенау постарался. А потом было слишком поздно, Эрли не смог оправиться от потрясения, старик жил одиноко и единственное, что у него было в жизни — это работа в институте. Через месяц его не стало. А Эрли был первым учителем Гарольда. Стоит ли говорить, что после этого отношения между Йозефом Аушвицем Биркенау и отделом квантовой топологии с одной стороны и Гарольдом и его ребятами с другой накалились до предела?

Не так-то уж и много ребят у Гарольда в отделе. Рутинную работу он обычно спихивает на меня… если это не обработка пульсаров, конечно. Уж очень у него неуживчивый характер. К его резким выходкам не каждый может привыкнуть, разве что я, его старый институтский приятель. Для меня до сих пор осталось загадкой, как он смог стать заведующим нашим отделом космологии, одним из десяти, входящих в Главную Лабораторию Института Космических Исследований, при таком характере и при более чем прохладном к нему отношении самого Биркенау. А ведь они с Биркенау даже когда-то вместе работали. Думаю, что моего друга оценил, наконец, по достоинству Верховный Директорат. Биркенау не смог помешать его назначению, но в его власти оказалось не позволить Гарольду защитить докторскую диссертацию.

…Зеленая лампа мягко отражалась в полированной крышке стола. В жаркий июньский полдень в занавешенном темными шторами отделе мне было прохладно и уютно. Мысли текли неторопливо. Рука сама рисовала на листе бумаги маленькие треугольнички и кубики.

Было тихо и безлюдно. Моя соседка по столу, Анна Леонидовна Поправка, уехала сегодня на наблюдения. Лет двадцать назад она энергично внедряла релятивизм в консервативные задачи небесной механики, за что Гарольд прозвал ее «релятивистской поправкой». Это прозвище крепко затвердилось за ней. Теперь, когда Гарольд заходит ко мне, Анна Леонидовна краснеет и вздрагивает. Ей еще повезло — секретарша Биркенау, хрупкая блондинка Екатерина Павловна, благодаря моему другу именовалась исключительно Катькой Падловной.